Из религиозных праздников ярче других запомнились богослужения на Пасху. На Руси Пасха считалась самым главным церковным праздником. Её отмечали в первое воскресенье после полнолуния, следующего за днём весеннего равноденствия. Ей предшествовали семь недель Великого поста.
Празднование начиналось в субботу вечером со службы, которая называлась «Полунощница». В полутьме церкви стоял священник в строгом наряде, хор распевал скорбные псалмы, а прихожане держали в руках зажжённые свечи. Незадолго до полуночи из храма выходила процессия, возглавляемая священником (теперь уже в расшитом золотом облачении). В руках у него был крест и тройной подсвечник с горящими свечами. За священником следовали другие служители церкви, неся иконы, кресты, хоругви и Евангелие. За ними выстраивались миряне, и вся процессия (крестный ход) трижды обходила вокруг церкви. Ровно в полночь, завершив третий обход, священник возглашал: «Христос воскресе из мёртвых», и хор подхватывал: «Христос воскресе из мёртвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав». После этого процессия вновь входила в церковь, теперь уже ярко освещённую. Священник поднимал крест, благословляя приход и приветствуя его словами: «Христос воскресе», и все хором отвечали: «Воистину воскресе», а хор многократно пел тропарь. Затем прихожане начинали обмениваться троекратными поцелуями (до революции это тоже было частью ежегодного пасхального ритуала). К этому времени я уже выбегал на улицу пускать петарды, всякий раз надеясь, что моя окажется самой громкой и искристой. А потом вся семья и прислуга возвращались домой – счастливые, несмотря на усталость, неся в руках горящие свечи, от которых потом запаливали лампадки у икон. Стол уже был накрыт к полночной праздничной трапезе, которую после семи недель поста все ждали с особенным нетерпением.
Стол украшали небольшие изящные букеты весенних цветов – розовых, голубых и белых гиацинтов. Высокий, домашней выпечки, кулич занимал центральное место. Рядом с ним стояло ещё одно традиционное пасхальное лакомство – пасха (в форме пирамиды, увенчанной воткнутым в вершину живым цветком). Было также блюдо с крашеными варёными яйцами, жаркое из баранины, ветчина и множество других яств.
Празднества продолжались всю неделю: в церквях служили молебны, и каждый день город оглашался радостным колокольным перезвоном. В первые три дня родственники и друзья ездили друг к другу в гости, троекратно целовались и «обмывали» светлый праздник рюмочкой водки или бокалом вина.
В феврале, накануне Великого поста, справляли Масленицу. С ней у меня тоже связаны очень яркие (в основном, гастрономические) воспоминания. На Масленицу пекли блины, и мы ели их со сметаной и обязательно чем-нибудь солёным, вроде икры, сельди и т.д. Дети потом хвастались друг перед другом, кто больше съел. Сегодня страшно даже подумать, по сколько штук мы уписывали! Затем все шли на городской каток, где местный оркестр играл вальсы и празднично одетые люди всех возрастов плавно скользили по кругу. Были также гулянья и шествия: каждый почитал своим долгом проехать по главной улице в меховой шубе в санях, запряжённых лучшими рысаками. Под конец устраивали гонки, возницы лихачили, и люди из саней нередко летели в снег.
На Рождество непременно украшали ёлку, обменивались подарками, стол ломился от угощений, и гостей бывало так много, что трапезовали в очередь. Дети ждали рождественских праздников и ещё по одной причине: можно было с утра до ночи кататься на коньках, санках и лыжах, хотя это нередко заканчивалось отмороженными ушами и пальцами.
Вспоминая как-то о своём детстве, Зворыкин рассказал, что однажды, ещё до школы, долго и серьёзно болел. Болезнь считалась заразной, поэтому отец устроил нечто вроде лечебного изолятора в одной из комнат третьего этажа, куда поместили маленького Владимира. Окна комнаты с одной стороны выходили на городскую площадь, а с другой – на реку, и поскольку на улицу его не пускали, мальчик развлекал себя тем, что часами смотрел в бинокль то в одно окно, то в другое. Именно в это время в город пришло модное новшество: телефон.
В то лето одним из самых знаменательных событий в городе была установка телефонов по частной подписке. Происходило это следующим образом: из дома подписчика рабочие протягивали провод к коммутаторной станции. Провод тянули по воздуху, укрепляя его на столбах. Одна из главных линий проходила через площадь перед нашим домом, и, сидя у окна, я с замиранием сердца следил за тем, как её прокладывали. Со временем проводов стало больше – они шевелились на ветру и переливались на солнце, как золотые волосы какого-то сказочного чудовища. Поначалу подписчиков было немного (человек сто на весь Муром), и телефонистки всех знали по именам, поэтому вскоре телефон стал источником всевозможных сплетен. Утром дамы поверяли друг другу свои самые сокровенные тайны, а уже к вечеру, благодаря болтливости телефонисток, подробности их разговоров становились известны всему городу. Пожилые люди относились к новшеству с большим подозрением, и я часто видел, как Николай, старый дедовский слуга, направляется через площадь от дедушкиного дома к нашему, чтобы сообщить матери о намерении деда ей позвонить. «Будьте готовы ответить телефону», – торжественно объявлял он.
Я особенно полюбил телефон за возможность узнавать по нему последние городские новости. Если случался пожар, у телефонистки всегда можно было выяснить все подробности: чей именно дом загорелся, сильно ли горит, сколько пожарных машин отправлено на тушение, быстро ли среагировали, большая ли толпа собралась поглазеть. В некотором смысле, телефон заменял нам городскую газету, которая в ту пору в Муроме ещё не издавалась.
Козьма Зворыкин был, безусловно, человек прагматичный (и это качество Владимир унаследовал от отца в полной мере), поэтому он пытался привлечь обоих своих сыновей с раннего детства к участию в делах его компании. Три случая, связанные с этим, Зворыкин описал довольно подробно.
Отец рано понял, что мой брат не станет продолжателем семейного дела (к торговле Николай не проявлял ни малейшего интереса), поэтому я, выражаясь высоким слогом, стал последней надеждой отца. С ранних лет он пытался приобщить меня к своим занятиям: брал с собой в поездки, объяснял принципы ведения дел. Нередко мне доводилось бывать в его кабинете, где он принимал заезжих купцов. Конечно, о чём они говорили, я не понимал, но наблюдать за происходящим мне нравилось. Обычно, должным образом отрекомендовавшись, купец усаживался в кресло, и отец предлагал ему сигару. Сигарных коробок было две: одну, размером побольше, отец оставлял на столе, и, как правило, угощал из неё. Другую, маленькую, держал под замком в верхнем ящичке стола и извлекал её только для особенно важных посетителей. Дальше происходило вот что: получив сигару из большой коробки, купец первым делом смотрел на ярлык, затем подносил к носу, потом раскуривал и, глубоко затянувшись, отпускал комплимент табаку. Купец, получавший сигару из маленькой коробки, делал всё то же самое, но табак не хвалил. Я не понимал – почему? И однажды поставил эксперимент. Дождавшись, когда отец оставит ящик стола открытым, я переложил часть сигар из большой коробки в маленькую, а из маленькой – в большую. Что будет? Заметит ли кто-нибудь из купцов подмену? Но нет: никакой реакции. Тогда я решил попробовать обе сигары сам, но уже после первой затяжки закашлялся и стал задыхаться. Вызвали врача, который быстро установил причину. Конечно же, я был наказан. И думаю, именно та неудачная попытка навсегда отбила у меня охоту курить.
