К моменту переезда в Вятку в доме Батюшковых оставалось только двое младших детей, старшие дочери уже давно воспитывались в Петербурге, в частном пансионе мадам Эклебен. Плата за содержание троих девочек в столичном пансионе была существенной статьей расходов для провинциалов-родителей. Но оба они принадлежали к древним дворянским родам, и ощущение ответственности за своих детей перед предками и потомками было сильнее бережливости. Дочерям требовалось дать хорошее воспитание, вне зависимости оттого, какая судьба ждала их после пансиона. А ждало — возвращение в родные пенаты, причем скорее всего не в губернский город, а в вологодскую деревню, в поместье, где они оказывались в окружении крепостных и соседей, с которыми редко можно было перемолвиться двумя словами. Понимая это, Н. Л. Батюшков тщетно пытался пристроить своих девочек в Петербурге, обращаясь к Павлу I с просьбой «принять к Императорскому двору» двух старших дочерей, «из коих одна Анна в музыке и пении, а другая Елизавета в рукоделии при природных дарованиях своих особливо себя усовершенствовали…»[20]. Но это будет несколько позже, а пока родители озабочены обустройством на новом месте.
В Вятке Батюшковы прожили недолго — около двух лет, о которых нам почти ничего не известно. След их пребывания здесь зафиксирован в исповедных росписях Знаменской церкви, в приходе которой они состояли: семьи дворян исповедовались ежегодно Великим постом, и это тщательно фиксировалось, поскольку участие дворянина в церковной жизни было важным фактором для его продвижения по службе и получения отличий. И в 1793-м, и в 1794 году Батюшковы исповедуются и причащаются в Вятке; в церковной росписи упомянуты и их дети: Константин и Варвара. Возраст Константина Батюшкова записан неправильно. Священник, конечно, не сверял возраст ребенка с документами, а ставил цифру приблизительно — «на глаз». Так вот «на глаз» шестилетнему Константину можно было дать четыре года, а семилетнему — пять. Вероятнее всего, ребенком он был маленьким и худеньким — хилым; впрочем, никогда и впоследствии он не отличался крепким здоровьем, высоким ростом и дородностью. В своих записных книжках в 1817 году Батюшков полушутя, полусерьезно перечисляет причины жизненных неудач: «Первый резон, мал ростом. 2 — не довольно дороден»[21]. А арзамасское прозвище Батюшкова было построено на каламбуре: Ахилл — ах, хил! Какие впечатления вынес из вятского периода жизни Константин — нам совершенно не известно, несомненно одно — именно в Вятке детей Батюшковых постигло первое страшное несчастье: летом 1793 года заболела тяжелой душевной болезнью их мать.
Александра Григорьевна Батюшкова (1750/52?—1795) происходила из известного в России рода Бердяевых; русский философ Н. А. Бердяев — ее дальний потомок. Родилась она в семье подполковника лейб-гвардии Преображенского полка — блестящего офицера екатерининского времени — и раннее детство провела в Петербурге. Никакими сведениями о характере и личности Александры Григорьевны мы не располагаем. Известен лишь тот факт, что несмотря на раннюю утрату матери, воспоминания о ней были всегда сакральной темой для всех ее детей, давали им нравственную опору, образец для подражания. «Будьте вместе, мои дорогие друзья, — напутствовал К. Н. Батюшков сестер 28 марта 1809 года, — станем любить друг друга до могилы, чтобы сбылось желание лучшей из матерей»[22]. Автобиографически звучат горькие слова о матери, вложенные поэтом в уста Торквато Тассо — героя исторической элегии Батюшкова «Умирающий Тасс» (1817):
Сорренто! колыбель моих несчастных дней,
Где я в ночи, как трепетный Асканий,
Отторжен был судьбой от матери моей,
От сладостных объятий и лобзаний:
Ты помнишь, сколько слез младенцем пролил я!
Увы! с тех пор, добыча злой судьбины,
Все горести узнал, всю бедность бытия.
В чем была причина заболевания Александры Григорьевны, мы уже никогда не сможем установить; известно лишь, что болезнь ее протекала очень тяжело и интенсивно. Н. Л. Батюшков пытался сделать все, от него зависящее, чтобы помочь супруге, обращался к докторам в Вятке, однако быстро увидел, что улучшения не наступало. Тогда он адресовал начальству просьбу об отпуске и 24 мая 1794 года вместе с меньшими детьми и больной женой покинул Вятку, чтобы больше никогда в нее не вернуться.
Путь семейства лежал в Петербург, на который возлагались теперь все надежды на излечение. Однако путь этот был не близким, не легким и не прямым — добраться до Северной столицы в то время можно было только через Москву; дорога длиной в 1725 верст (почти две тысячи километров) преодолевалась примерно за месяц, а учитывая постоянные для русских дорог задержки с лошадьми и необходимость в отдыхе для маленьких детей и тяжелобольной женщины, то и значительно больше. Все эти жертвы оказались напрасными. Прожив в Петербурге всего несколько месяцев, Александра Григорьевна скончалась 21 марта 1795 года и была похоронена на кладбище Александро-Невской лавры. Ее могила на 8-м участке Некрополя XVIII века сохранилась по сей день. Описание этих трагических событий содержится в прошении Н. Л. Батюшкова, которое он послал императору Павлу I. Несмотря на официальную сухость документа, он задевает за живое: «Двухлетнее в Вятской губернии служение принужден был я оставить приключившеюся жене моей жестокою болезнью. Пользуя там немало времени безуспешно, решился привезти ее для сего в Петербург. <…> Жена моя, страдая год и семь месяцев, с необычайным мучением умерла»[23]. Все это время Константин вместе с младшей сестрой находились рядом с матерью и отцом.
Похоронив жену, Н. Л. Батюшков не уехал сразу же из Петербурга: он не вернулся к исполнению своей должности в Вятку, не отправился в отцовскую вотчину — село Даниловское, куда его настойчиво и даже грозно призывал родитель, но еще три года, до декабря 1798-го, провел в столице. Ожидал нового назначения, обращался с прошениями к царю, работал «сверх комплекта» (без жалованья) в Комиссии для составления законов Российской империи, пытался получить деньги под залог имения покойной жены, делал вынужденные долги, поскольку жизнь в столице была дорога, занимался устройством детей. После смерти императрицы Екатерины II, все еще находясь в Петербурге, он, наконец, получил повышение в чине — стал коллежским советником и сразу попросил о временном увольнении от службы, что и позволило ему наконец покинуть столицу. Перед этим (в 1796 или 1797 году) он определил своего сына в частный пансион О. П. Жакино. Самое тяжелое время после смерти матери и до этой даты Константин жил вместе с отцом и был под его опекой.
