Так и остался мой папа навсегда младшим лейтенантом. И Родина, отпустив беднягу с фронта на все четыре стороны, несмотря на все свое материнское сочувствие к пораненным сынам своим, не смогла усмотреть никакого подвига в папкином поведении, ибо все ранения он получил как-то бестолково, как-то нелепо и вполне бездарно — то шальная пуля, то осколок не менее шальной, то вражеский снайпер подкараулил красного офицера, ищущего на виду у неприятеля укромное место, чтобы справить естественную, в том числе и для офицера, надобность…
Потом, после войны, когда отец учительствовал в нашей школе, ему, по крайней мере раз в год, обычно накануне Дня Советской Армии, приходилось рассказывать пионерам и комсомольцам о своей боевой молодости. Собственно, тогда все фронтовики имели эту обязанность — для кого-то ужасно приятную, сделавшуюся со временем чуть ли не профессией, для кого-то — не очень.
Папка ею явно тяготился. Во-первых, потому что с полным правом не видел, чем гордиться, во-вторых, об этом говорилось уже, овладение мастерством разговорного жанра не входило в число его насущных задач — досыта хватало неизбежного говорения на географические, а потом еще и на биологические темы.
Однако под давлением обстоятельств пришлось-таки и ему разработать некую лекцию на заданную тему — панорамную, но снабженную для живости забавными, на взгляд отца, деталями. Конечно, далеко не все детали относились непосредственно к боевому пути моего отца — у него просто-напросто не могло быть такого большого количества таких колоритных деталей. Так он на свою личную причастность и не напирал особо.
И только много позже я догадался, что выручало тогда отца — конечно же он, госпитальный фольклор, далеко не всегда вписывавшийся в рамки стальной идеологии, но и почти никогда не расходящийся с ней под опасным для жизни углом. Даже человек, отдавший партии и правительству все четыре свои конечности, очень редко отваживался сказать кому бы то ни было искреннее солдатское «спасибо». Думаю, сочинители вредоносного фольклора неистребимы — они, возможно, и есть тот все еще наукой не открытый вирус вселенской жизни…
А моя будущая мать, окончив учебу, вернулась в ненавистную деревню и стала работать в колхозном детском саду, пополнив ряды сельской молодежи и сельской интеллигенции. Где-то на Колыме уже принял мученическую смерть ее отец — осужденный на десять лет за КРА (анекдот), но выдержавший немногим более года, о чем под страшным секретом поведал один непосредственный свидетель, вернувшийся-таки домой по окончанию срока, но семья пока еще о потере своего кормильца ничего не знала, еще писала ему письма и получала весточки от него — так извечная медлительность отечественной почты иногда, сама того не желая, дает несчастным хотя бы кажущиеся отсрочки от вечности.
Мама вернулась в родной колхоз, сплошь состоящий из врагов народа, благодаря чему никто ее не попрекал происхождением, и решила жить по возможности весело. Война была далеко, никто из маминых родственников — опять же нет худа без добра — погибнуть на ней в принципе не мог, и даже младший братишка Леня, в отличие от многих мальчиков его возраста, на фронт попасть не мечтал, тем более не помышлял сбежать туда нелегально. Ну некому было привить парню настоящий советский патриотизм, поскольку с настоящим советским патриотизмом в их гигантском лесотундровом регионе со спецкомендатурой в славном городе Обдорске (Салехарде) было вообще неважно.
А веселье, этот непременный спутник молодости, оно ведь, как сорняк, — способно буйно произрастать даже в самых, казалось бы необорудованных для него условиях. Хотя, конечно, веселье веселью рознь. И взрослые солидные люди, озабоченные повсеместным насаждением культуры как формы более-менее цивилизованного веселья, в конечном счете озабочены не только сохранением и укреплением собственных уютных рабочих мест, но и собственной физической безопасностью. Проще говоря, движет взрослыми солидными людьми не столько сочувствие невеселой, лишенной продуктивного досуга молодежи, сколько отвращение к перспективе быть однажды ни за что ни про что зарезанными посреди улицы скучающим недорослем.
Но это — к слову. Потому что условия военного времени все-таки дисциплинировали юных советских крепостных получше, чем нынешние так называемые и всевозможные центры досуга. И все деревенское веселье той поры, жестко регламентированное помимо прочего драконовским трудовым законодательством, сводилось к всевозможным посиделкам, вечеркам, гулянкам вдоль единственной улицы по щиколотку в навозе или просто грязи, песнопениям под гармошку, балалайку и т. п. Хотя уже был изобретен патефон — и довольно давно, — однако имела его не каждая деревня…
Что же до дефицита мужского населения, то да, разумеется, он сказывался, но не так сильно, как принято думать. Особенно — ближе к концу военной бойни. Потому что, во-первых, оставленные на расплод мужики — по брони ли, по болезни ли — уже в полной мере осознали свою историко-демографическую миссию и наловчились в меру сил ей соответствовать; во-вторых, уже немало калек вернулось с полей войны, и каждый, если только у него, как говорится, «орало не оторвало», был переполнен решимостью незамедлительно приступить, образно говоря, к «возделыванию целинных и залежных земель»; а в-третьих, тут бы я, если никто не станет возражать, претендовал бы на исследовательский приоритет, мальчики в тот период взрослели фантастически быстро. Недокормыши войны, явно недобравшие в росте и весе, они, однако, были жилисты и крепки, закалены каторжным трудом так, что казалось, будто вся их материальная часть — есть энергия в чистом виде.
И взрослые, обильные телом девахи — словно бы они и не голодали, — изнывающие и томящиеся сгустки природы, открыто гуляли вдоль деревенской улицы под ручку с этими враз осознавшими собственную значительность живчиками. Сперва, разумеется, только самые отчаянные гуляли — у которых отцы либо на фронте сгинули, либо в ГУЛАГе, — гуляли, непременно подчеркивая при этом всю комичность такой любовной игры, потом, постепенно загуляли и самые записные скромницы, причем ничего такого уже не подчеркивая…
Однако и этих недокормышей на всех страждущих порой не хватало, и под конец войны уже никого в деревне особо не шокировали периодически случавшиеся очень шумные и подчас даже кровавые разборки колхозных ударниц, не сумевших поделить мирно свой предмет обожания. Ну, если не обожания, так, по меньшей мере, утешения. Ведь, в сущности, тут, пожалуй, и немалое удобство просматривается — маленького мужчину можно, если хочется, и как мужа любить, и как дитя. К тому ж — и прокормить легче…
