Итак, нет у нас черновиков Ершова. Нет его беловой рукописи. О сочинительстве ничего не знали его ближайшие приятели по университету. И не обнаружено ни одной дарственной надписи сего автора на первом появлении «Конька». Значит, версия о том, что Ершов был взаправдашним автором, остается неподкрепленной.
А пока эта гипотеза остается недоказанной – мы, собственно говоря, не обязаны «убедительно» опровергать нечто несуществующее, пустоту, пустышку.
Должность учителя в Тобольской гимназии исхлопотал Ершову не то Сенковский, не то Никитенко. Летом 1836 года Ершов вернулся в Тобольск. С его ведома, но без его поправок, уже не в Петербурге, а в Москве – последовали второе и третье издания. Каждое из них «печатано с издания 1834 года без исправления».
Через три или четыре года после кончины Пушкина Ершов надумал востребовать у Сенковского недополученную семь лет назад часть журнального гонорара. Сенковский ответил резко, и вроде бы не по существу. Ершов-де, там, в Тобольске, не бедствует, по протекции Сенковского состоит на службе, получает порядочное учительское содержание, этого «с него очень довольно». «Ничего не следовало получить и не будет следовать». Таким образом, между строк, но довольно внятно, бывший студент был обозван нахальным попрошайкой. Не удивительно, что Ершов в письмах к приятелям принялся поносить Сенковского.
По прошествии времени Ершов повел длительные переговоры с преемником Смирдина, с П. А. Крашенинниковым, о новом, четвертом издании. В конце концов, в 1856 году, оно состоялось. И тут-то, через двадцать лет после кончины Пушкина, появилось обозначение: издание, «вновь исправленное и дополненное».
В текстологии господствует обычай: при разночтениях редакторы обязаны считаться с последней авторской волей. Поскольку формальным автором продолжает признаваться Ершов – почти во всех советских публикациях (их более двухсот) сказка печатается по тексту «исправленных и дополненных» изданий.
В наше время – в 1976 и 1989 году – предпринимались попытки собрать воедино остальные, собственно ершовские произведения. Еще не все опубликовано, ибо уровень по преимуществу посредственный.
Впечатление такое, что ни в чем худом неповинный человек попал в ложное положение. Он считал своей обязанностью поддерживать свалившуюся на него репутацию. Многие жанры перепробовал, ни на чем определенном не остановился. Когда старался сочинить что-либо шутливое, взамен остроумия получались вымученные, нарочитые колкости. Когда же нельзя было не отозваться на высокую тему, появлялось нечто выспреннее. Разве не таковы заключительные строки напечатанного в 1837 году стихотворения, посвященного кончине Пушкина?
Он легок – как ветер пустынный,
Он тяжек – как меч славянина,
Он быстр – как налет казака.
В нем гений полночной державы.
О, где вы, наперсники славы?
Гремите! Вам внемлют века!
Впрочем, подлинный П. П. Ершов, при всей своей бесцветности, ничуть не хуже нынешних сочинителей торжественных од.
Все специалисты признают, что после «Конька» Ершов не создал ничего равноценного. При этом ссылаются на служебные неприятности и семейные невзгоды. Но что из того следует? Только то, что не хватало характера, отсутствовала одержимость поэтическим призванием.
Сравним строки, извлеченные из первого издания и тот же фрагмент, как он печатается ныне. Читатели угадают без труда – где пушкинский текст, а где «исправление».
Мужички такой печали Мужички такой печали
От рожденья не видали; Отродяся не видали;
Стали думать да гадать Стали думать да гадать –
Как бы вора им поймать. Как бы вора соглядать:
И решили всенародно Наконец себе смекнули,
С ночи той поочередно Чтоб стоять на карауле,
Полосу свою беречь, Хлеб ночами поберечь,
Злого вора подстеречь Злого вора подстеречь.
Возможно, и сегодня не всем по душе оборот «решили всенародно». Найдутся те, кто «себе смекнули, чтоб стоять», и примутся уверять, что переработка обнаруживает «еще большее мастерство». Они укажут на сибирские речения, которые вряд ли могли быть известны Пушкину. Неуклюжие выражения, сдвиги ударений они объяснят стремлением приблизить «изложение к народно-разговорной речи».
Немало странного, косноязычного и чуждого грамоте вписано в позднейшие издания. Не было у Пушкина «Принесли с естным лукошко», «Уши в загреби берет», «Побегай в дозор, Ванюша», «Кобылица молодая, Очью бешено сверкая…».
А что было? Простота и точность. «Кобылица молодая, Задом, передом брыкая…», «Взяли хлеба из лукошка», «Крепко за уши берет», «Ты поди в дозор, Ванюша».
У Пушкина конек разговаривает по-человечьи. Ну, а в четвертом издании подсыпано реализма: вместо «Тут конек его прервал» читаем «Тут конек ему заржал».
«Чудо разом хмель посбило», «Натянувшись зельно пьян», «Некорыстный наш живот», «Починивши оба глаза, Потирая здесь и там», «Кто-петь знает, что горит», «переться» и «с сердцов» – все это ершовизмы, плоды сплошной ершовизации.
Приведем тот отрывок, который был особо похвален в сопроводительной заметке «Библиотеки для чтения»:
В той столице был обычай,
Коль не скажет городничий, –
Ничего не покупать,
Ничего не продавать.
Вот ворота отворяют,
Городничий выезжает,
В туфлях, в шапке меховой,
С сотней стражи городской.
Рядом едет с ним брадатый,
Называемый глашатай;
Он в злату трубу трубит,
Громким голосом кричит:
«Гости! Лавки отворяйте,
Покупайте, продавайте;
Надзирателям – сидеть
Подле лавок и смотреть,
Чтобы не было содому,
Ни смятенья, ни погрому.
И чтобы купецкой род
Не обманывал народ!»
Отрывок хорош? Однако в нем есть неблагонадежное слово «смятенье». И не усмотрит ли тут цензура обиду для всех купцов, для всего купеческого сословия? Видимо, во избежание подобной опасности Ершов подменил последние строки:
Ни давежа, ни погрому,
И чтобы никой урод
Не обманывал народ!
Есть и в первопечатном тексте слова и сочетания малоупотребительные, старинные. Но вот что примечательно: «дозорные» и «караульные» в бесспорно пушкинских произведениях встречаются единственный раз. В повести «Дубровский», на одной и той же странице, в XIX главе.
Соседствуют они и в сказке. Что же было написано раньше?
XIX глава – заключительная, она помечена началом февраля 1833 года. Если верно, что сказка датируется 1834 годом, значит, оба слова извлечены из повести. При жизни Пушкина повесть не печаталась. Остается предположить, что автор сказки и повести – одно и то же лицо.
