уравнении даже есть этот паритет – абсолютность власти и общий выигрыш абсолютного большинства.
Чтобы все было проще и без сантиментов, такая власть держит своих подданных за обыкновенных оловянных солдатиков, – так же и играется ими, – смерть которых ни для кого и ничего не значит. По-видимому, и для нас – этих солдатиков – тут есть какая-то странная справедливость: верные ей, мы ни за что, в том числе и за жизнь, не цепляемся, где поставили – там и стоим, объявили убитыми – умираем безропотно и с полным сознанием разумности происходящего. Тот же, кому судьба всех нас вручила, кого сделала распорядителем этого исторического карнавала, не знает ни греха, ни страха – войдя в раж, разгорячившись, играет с упоением, взахлеб и не может угомониться. Так было и с Петром Великим: все равно, преображался ли он в пыточных дел мастера, саардамского плотника или Преображенского солдата, реформировал государственное устройство или растачивал втулки на токарном станке.
Подобно этому и Иван Грозный играется в монастырь, монахи которого – разных степеней опричные дворяне, а сам он – игумен этой кощунственной обители. В игре нет никаких послаблений: игумен из своих рук кормит братию и строго следит за порядком. На кого надо (проспал молитву), накладывает епитимьи, а кого надо – милует и жалует. Себя отец-настоятель тоже не жалеет: ежедневно кладет до тысячи земных поклонов: весь лоб – один большой кровавый синяк. В принципе, тем более для того времени, это немыслимое святотатство – не будучи постриженным, изображать из себя монаха. Это бы и сейчас показалось дикостью, а тогда, когда на Руси еще отродясь не слышали ни о скептиках, ни об агностиках, ни об атеистах, греховность подрбного учреждения даже трудно вообразить.
Д.С. Лихачев в своей статье в «Литературных памятниках» тоже на этом останавливается и пишет о природной театральности натуры Грозного, о его сходстве с римским императором Нероном, который, как известно, славу актера и музыканта ценил выше власти над половиной тогдашнего цивилизованного мира. Пишет он и о любимых ролях царя Ивана: нищий и обездоленный, в этом случае его адресат – крымский хан Девлет-Гирей, недавно сжегший Москву; зависимый, ничтожный князь Московский – в прошениях к царю Симеону Бекбулатовичу; скоморох и тут же – начетник и великий молитвенник.
В этой «игроцкости» верховной власти корень и всеохватной, эшелонированной экспериментальности жизни, которую она порождает. Ты хочешь и без каких бы то ни было ограничений можешь попробовать, посмотреть: как оно – без пострижения жить и быть монахом, как тебе будет в этом обличье и в этом устройстве жизни. А то, что это грех, откровенное святотатство, ты себе легко и кротко прощаешь. Объясняешь тоже и себе, и другим, что, во-первых, все мы человеки, а с другой стороны, не потрафляя время от времени окружающим тебя людям, трудно надеяться на их преданность.
Такая экспериментальность – плоть от плоти жизни, в которой ни на каком её повороте, ни с кем и никогда не надо считаться, находить общий язык. Во всем этом и впрямь есть чарующая простота, столь привлекательная для многих мобильность абсолютной власти. Трудно не быть завороженным скоростью, радикальностью перехода из одного состояния в другое, которое она, будто катализатор, делает возможным. Превращением омерзительной гусеницы, минуя все промежуточные коконы и куколки, в прекрасную бабочку. В этом еще одно её искушение.
Следующая вещь, о которой, читая переписку Грозного с Курбским, полезно помнить. В обряд венчания на царство Ивана IV, кроме коронации, впервые в русской истории было введено и миропомазание, которое, по мнению историков, фактически уподобляло его Христу. В Спасителе, как известно, было две нераздельные и неслиянные ипостаси – Божественная и человеческая, и ни о каких разногласиях между ними церковь не говорит; другое дело – человек, даже когда он облечен в царскую порфиру. Грозный понял свое миропомазание как мандат на абсолютную власть, ничем и никем не ограниченную, по определению непогрешимую, и это и для него самого и для страны имело большие последствия.
Здесь нас интересует, в первую очередь, сам царь, о нем и будем говорить. Русское самодержавие знало очень интересный институт ограничения верховной власти – назывался он «чин». Известно, что малому ребенку одевают на руки рукавички, а на ноги – пинетки, чтобы он сам себя не поцарапал и не поранил. Так и нормы, правила, из которых был соткан «чин» царского двора (в переписке с Курбским Грозный вспоминает их всякий раз, когда говорит о протопопе Сильвестре и Адашеве), вводили царскую власть в некие рамки, не давали ей сделаться разрушительной ни для самой себя, ни для подданных. «Чин» указывал монарху, что для него «лепо», а что нет, какие деяния могут только унизить пресветлый лик царский, послужить ему в поношение. «Чин», будто кокон, ограждал царя от всего низменного и грязного, что есть в жизни, не давая ему, так сказать, этой жизнью замараться.
Ясно, что абсолютной власти «чин», как и любое иное ограничение, понравиться не мог. Чтобы избавиться от его пут, она будет готова на многое. Но «чин» был силен. В пору его расцвета вся жизнь кремлевского дворца подчинялась ему, была выстроена им с начала и до конца. От того, безмерно страдая, задыхаясь во всем этом, цари-тираны и побегут из Москвы. Грозный – в Александровскую слободу и в Вологду, а полутора столетиями позже Петр Великий – в Петербург, то есть, куда угодно, в любое болото, лишь бы на новом месте об этом самом «чине» никто ничего не знал и не хотел знать.
Но, негодуя против таких хитрых «мягких» препон как «чин», куда сильнее абсолютная власть ненавидела самого монарха – того, кому милостью Божьей она досталась. Она презирала его слабую человеческую плоть, его болезнующее тело и тоже болезнующий, мятущийся дух. Главное же, что она никогда не могла ему простить, это то, что он смертен – ведь смерть клала предел и ей самой, то есть как бы отрицала её абсолютность.
И все-таки власть не смирялась, раз за разом пыталась переступить через смерть. Доказать, что и её она сильнее. Смерть монарха обозначалась вступлением на престол его наследника – старшего сына, и это никогда и никак не ставилось под сомнение. И вот, в Иване Грозном абсолютная власть сначала избивает жену старшего сына, тоже Ивана, и та выкидывает, а потом царь в гневе убивает и самого Ивана.
Но и прежде этих событий, которые фактически предопределили конец династии Калиты на русском престоле, то есть показали, что смерть абсолютной власти, в сущности, есть смерть всех и всего, Грозный как
