«При всем том, однако ж, нельзя сказать, чтоб он был злонравен или чужд способностей разума. Причиною сей крутой пылкости, часто затмевавшей рассудок его, должно полагать, во-первых – ложное понятие о худом и слабом, по мнению его, правлении матери своей, которое будто бы, а особливо по военной части, надлежало исправить переменами и строгостями; и, во-вторых – боязливая и всегда опрометчивая подозрительность, преклонявшая слух его ко всяким доносам, кои, волнуя в нем кровь и устрашая воображение, побуждали его для мнимого предупреждения угрожающих последствий предпринимать поспешно и необдуманно такие меры, которые скорее навлекать, нежели отвращать их могли. Несчастная подозрительность сия представляла ему везде опасности <…>. Однажды случилось, что взвели на князя <П. В.> Лопухина некоторую клевету, столь нелепую, что ему не стоило ни малейшего труда изобличить ее, как совершенную ложь и небылицу. Павел увидел это ясно, однако ж спустя несколько дней сказал ему: – Я очень уверен в неправде, на тебя взведенной, но со всем этим тут, – указывая на свою голову, – нечто остается» (Шишков. С. 71–72). – «Он был чрезвычайно раздражителен и от малейшего противоречия приходил в такой гнев, что казался совершенно исступленным. А между тем он сам вполне сознавал это и впоследствии глубоко этим огорчался, сожалея <…>. Это был человек в душе вполне доброжелательный, великодушный, готовый прощать обиды и повиниться в своих ошибках. <…> Остроумную шутку он понимал и ценил не хуже всякого другого, лишь бы только в ней не видно было недоброжелательства или злобы. В подтверждение этого мнения я приведу следующий анекдот. – В Гатчине, насупротив окон офицерской караульной комнаты, рос очень старый дуб <…>. Это дерево, как сейчас помню, было покрыто странными наростами, из которых вырастало несколько веток. Один из этих наростов до того был похож на Павла, с его косичкою, что я не мог удержаться, чтобы не срисовать его. Когда я вернулся в казармы, рисунок мой так всем понравился, что все захотели получить с него копию, и в день следующего парада я был осажден просьбами со стороны офицеров гвардейской пехоты. Воспроизвести его было нетрудно, и я роздал не менее тридцати или сорока копий. Несомненно, что, при том соглядатайстве со стороны гатчинских офицеров, которому подвергались все наши действия, история с моим рисунком дошла до сведения императора. Будучи вскоре после этого еще раз в карауле, я от нечего делать занялся срисовыванием двух очень хороших бюстов, стоявших перед зеркалом в караульной комнате, из которых один изображал Ге – нриха IV, а другой Сюлли. Окончив рисунок с Генриха IV, я был очень занят срисовыванием Сюлли, когда в комнату незаметно вошел император, стал сзади меня и, ударив меня слегка по плечу, спросил:
– Что вы делаете?
– Рисую, государь, – отвечал я.
– Прекрасно! Генрих IV очень похож <…>. Я вижу, что вы можете сделать хороший портрет… Делали вы когда-нибудь мой?..
– Много раз, ваше величество. Государь громко рассмеялся, взглянул на себя в зеркало и сказал:
– Хорош для портрета!
Затем он дружески хлопнул меня по плечу и вернулся в свой кабинет, смеясь от души» (Саблуков. С. 39, 54–55).
«Однажды <…> после обеда, бывшего обыкновенно в час, он гулял по Эрмитажу и остановился на одном из балконов, выходивших на набережную. Он услыхал звон колокола, во всяком случае, не церковного, и, справившись, узнал, что это был колокол графини Строгановой, созывавший к обеду. Император разгневался, что графиня обедает так поздно, в три часа, и сейчас же послал к ней полицейского офицера с приказом впредь обедать в час <…>. Анекдот быстро распространился в городе; толки вокруг этого случая дали повод злонамеренным людям находить у государя расстройство рассудка» (Головина. С. 244–245).[32] – «Вообще язвительные насмешки над государем сделались как бы ежедневным занятием петербургского общества <…>. Подозревал ли сам император то, что замышляли против него?» (Коцебу. С. 319, 320)
НОВЫЕ УКАЗЫ26 января. «Предписывается всему генералитету, штаб– и обер-офицерам, приняв намерение сочетаться законным браком, предварительно испрашивать на то Высочайшего соизволения <…> донося именно, на ком кто жениться желает» (Клочков. С. 131; Анекдоты. С. 218).
12 апреля. «Всех тех, кои при отставке их из военной службы, не назначаются именно Нами к определению в статскую службу, запрещаем без всякого изъятия сенату Нашему определять в оную» (ПСЗ, № 19376).
18 апреля. «Так как чрез ввозимые из-за границы разные книги наносится разврат веры, гражданского закона и благонравия, то отныне, впредь до указа, повелеваем запретить впуск из-за границы всякого рода книг, на каком бы языке оные ни были, без изъятия, в государство наше, равномерно и музыку» (ПСЗ, № 19387).
2 мая. Дать 1000 палочных ударов штабс-капитану Кирпичникову за словесное оскорбление государственной награды – ордена св. Анны (Эйдельман 1982. С. 189). – «Государь, желая показать, что его любовь к Лопухиной не переходила границ чистого чувства, продолжал ухаживать за нею» – (Головина. С. 238).
НОВЫЕ АНЕКДОТЫ«Пушкин рассказывал, что, когда он служил в министерстве иностранных дел, ему случилось дежурить с одним весьма старым чиновником. Желая извлечь из него хоть что-нибудь, Пушкин расспрашивал его про службу и услышал от него следующее. – Однажды он дежурил в этой самой комнате, у этого самого стола… Было уже за полночь. Вдруг дверь с шумом растворилась. Вбежал сторож впопыхах, объявляя, что за ним идет государь. Павел вошел и в большом волнении начал ходить по комнате; потом приказал чиновнику взять лист бумаги и начал диктовать с большим жаром. Чиновник начал с заголовка: „Указ Его Императорского Величества“ – и капнул чернилами. Поспешно схватил он другой лист и снова начал писать заголовок, а государь все ходил по комнате и продолжал диктовать. Чиновник до того растерялся, что не мог вспомнить начала приказания, и боялся начать с середины, сидел ни жив ни мертв перед бумагой. Павел вдруг остановился и потребовал указ для подписания. Дрожащий чиновник подал ему лист, на котором был написан заголовок и больше ничего. – Что же государь? – спросил Пушкин. – Да ничего-с. Изволил только ударить меня в рожу и вышел. – А что же диктовал вам государь? – спросил вновь Пушкин. – Хоть убейте, не могу сказать. Я до того был испуган – что ни одного слова припомнить не могу» (Вацуро. С. 100).
«В одном из ежедневных приказов по военному производству, писарь – вспомните тогдашнее время – писарь расчеркнулся так, что когда писал: „прапорщики-жъ такие-то в подпоручики“, – то перенес на другую строку небывалое словцо Кижъ, начав его еще с прописной, размашистой буквы. Пробегая наскоро приказ этот, император принял словцо это, с прописною буквою, за коим следовали прозвания, также за прозвание одного из производимых и написал тут же: „подпоручик Кижъ в поручики“. На другой день подпоручик Кижъ произведен был в штабс-капитаны, а на третий, подписывая приказ, государь написал против него: „В капитаны“. И это сделано. Никто не успел оглянуться, ни опомниться, как Кижъ произведен был в полковники, с отметкой: „Вызвать сейчас ко мне“. Тогда только бросились по приказам, где этот Кижъ? Он оказался в каком-то Азовском или Апшеронском полку, где-то на Дону, и фельдъегерь, очертя голову, поскакал за ним. Можно вообразить изумленье полкового командира, до которого еще не успел дойти обычным порядком первый приказ о производстве прапорщика Кижа, как привезен был уже с фельдъегерем последний о производстве его в полковники, и когда, сверх сего, полковой командир не мог понять, о чем и о ком идет речь, потому что в полку его никогда никакого Кижа не было. „Есть же на свете Чиж, – подумал полковник. – Почему бы не быть и Кижу, но только не в этом полку“. – Фельдъегерь подавно ничего не мог тут объяснить и поскакал, едва перекусив, обратно. – Донесение полковника, что в его полку Кижа нет и не бывало, всполошило все высшее военное начальство и канцелярии их. Бросились следить по приказам, и наконец бедственный первый приказ о производстве Кижа в подпоручики разъяснил дело. Между тем государь уже спрашивал, не прибыл ли полковник Кижъ – вероятно, желая с нетерпением поздравить его генералом. Решились доложить государю, что Кижъ умер. – Жаль, – сказал император, – был хороший офицер» (Даль. С. 295–296).
