– Передние рессоры разбиты из-за отвратительных дорог, – сообщил он. – С помощью ребят из ремонтного взвода я выковал новые и поставил их при минус 40 °C. Дорогу машина должна будет выдержать.
Старый добрый Бек, что бы я делал без него?
К северу от Яхромы – между Клином и Калинином – просочились русские лыжники, создавалась угроза того, что мы будем отрезаны от своих.
– Береговой плацдарм придется отставить, – заключил наш дивизионный командир. – Мы больше не сможем удерживать фронт. Ночью вам надлежит выйти из боевого соприкосновения с неприятелем и обеспечить прикрытие дивизии восточнее Клина на шоссе Москва – Ленинград. Наши пехотные части отойдут на новые оборонительные позиции к северу и к югу от Волоколамска, где дивизия окопается после боев на сдерживание противника.
Генерал посмотрел на меня поверх очков:
– Люк, этого и следовало ожидать. Гитлер переоценил себя. Теперь всем нам придется платить за это, особенно несчастной пехоте и гренадерам. Поддержите людей как можете. Многие предадутся панике и бросятся спасаться кто как может. Выход из боевого соприкосновения – не говорите «отступление» – может пройти успешно, если мы удержим головы на плечах. Материальной частью придется в значительной мере пожертвовать, пусть так, главное, вывести личный состав. Все в руке Божьей, Люк.
Хотя катастрофа светила в глаза, я не мог понять, почему. Впервые после головокружительных блицкригов нам приходилось отступать, почти трусливо бежать. Снег, мороз, ледяной ветер и наш противник, который привык к суровому климату и не пожелал покориться, – все они одолели нас. Трудно было не проводить сравнений с Наполеоном. Мне вдруг вспомнились картинки в исторических книжках, где изображалось, как остатки гордой и непобедимой армии бегут и пытаются переправиться через Березину.
Солдаты, как и большинство офицеров, не осознавали подлинных размахов происходящего. Их волновали другие проблемы: как привести в порядок технику, поступит ли наконец снабжение, как спастись от варварского холода?
Гитлер и Геббельс все разглагольствовали о непобедимости Вермахта. Мой радист, который слушал новости на коротких волнах, сказал мне, что наше отступление пытаются представить как меру по укреплению фронта.
3 декабря началось отступление. В тылу, у Волоколамска, как нам сказали, пехота наскоро готовила для нас новые позиции. Мало-помалу одна за другой отдельные части нашей дивизии выходили из боевого соприкосновения с противником и оттягивались из района Клин – Яхрома. Со своими двумя батальонами я стоял в городке и вокруг него. Особой активности у нас русские не проявляли, предпочитая действовать на направлениях севернее и южнее нашего. В итоге мы тоже оставили восточный берег канала Москва – Волга, хотя раскинувшаяся веером бронетехника разведки поддерживала заслон к востоку настолько, насколько позволяли заносы и состояние дорог.
В обстановке крайней спешки от снега были очищены два коридора отступления. В результате по обочинам образовались огромные сугробы, что делало невозможной любую попытку отклониться от заданного маршрута.
Если не считать значительной активности разведки, противник особо упорных попыток преследовать нас не предпринимал. Однако русские военно-воздушные силы все яростнее и яростнее набрасывались на отступающие колонны на своих старых бипланах и легких бомбардировщиках. Наших же ВВС почти не было видно. Передовые аэродромы, должно быть, передислоцировали дальше на запад, или же вьюги мешали использовать взлетные полосы.
Последствия воздушных налетов противника были ужасными. Поскольку никто не мог никуда деться из проложенной колеи и поскольку русские всегда приходили с востока, то есть с тыла, больше всех от их атак доставалось пехоте. Следующими жертвами оказывались снабженцы с их телегами и артиллерийские части. Не понадобилось много времени, чтобы дороги буквально завалили трупы лошадей, брошенные телеги и техника. Уцелевшие тащились дальше на запад пешком и то и дело подвергались нападениям с флангов русских лыжных дозоров.
Поскольку мы долго оставались в арьергарде и привыкли к тактике противника, а еще потому, что применяли против наземных целей легкие зенитки, мы не особенно страдали. Однажды, правда, мы подверглись воздушной атаке. На бреющем полете сзади неожиданно появились несколько «антикварных» самолетов. Две пули пролетели между мной и Беком и ударили в ветровое стекло. Нам повезло.
К западу от магистрали Москва – Ленинград нам тоже пришлось передвигаться по расчищенным коридорам. После наших танков в снегу остались колеи то тут, то там по обочине дорог, этими колеями наши грузовики и полугусеничная техника могла объезжать многочисленные препятствия.
Зрелище они представляли отвратительное. Рядом с мертвыми конями лежали мертвые или умирающие пехотинцы.
– Возьмите нас с собой или пристрелите, – просили они. Если позволяло место, мы поднимали их на наши грузовики снабжения и везли к наскоро оборудованным перевязочным пунктам. Бедняги! В платках и грязных обмотках на ногах, как мало они походили на тех удальцов, которые ураганом промчались по Польше и Франции.
Снабжение доходило до нас всегда с трудом, иногда и вовсе не доходило. Водителям грузовиков приходилось прокладывать себе путь в потоках отступающих войск. Если шоферам не удавалось прорваться, мы могли вдруг оказаться без горючего. Единственным выходом в таких случаях оставалось залить баки самых необходимых для боя машин, а остальные привести в негодность и бросить. «Поразил Господь людей, коней и повозки» [49] . Была такая поговорка, и она становилась для нас реальностью.
Только желание добраться до безопасного места – до подготовленных позиций – заставляло людей двигаться все дальше и дальше. Все, что угодно, только не отстать и не попасть в руки к русским.
Наш дивизионный капеллан, Мартин Тарнов, в своих записках «Последние часы» описывал страдания и смерть очень многих:
«Воды, воды… Несколько раненых лежали в строении, напоминающем амбар, среди них несколько русских. Перед лицом смерти они перестали быть врагами. То и дело слышался пронзительный крик одного русского: “Воды, воды!” Я протянул ему фляжку, он припал к ней, сделал огромный глоток и посмотрел на меня с благодарностью. Я приподнял одеяло и увидел окровавленную повязку. Рана в живот – никакой надежды. Мы не понимали друг друга, но вдруг он схватился за мой серебряный крест. Может статься, и у него дома, у его родителей, на стене висел такой же крест? Я подумал об украшавшей крест фигурке Христа, выкликнувшего однажды: “Нынче же будешь со мной в раю”. Скоро пальцы его разжались и отпустили мой крест. Он умер быстро. Я верил, что со смертью страдания кончились для него…»
