Целую бурю негодования вызвала у него однажды попавшаяся на глаза французская газета, описывающая ход торжеств, связанных с приездом в Англию Короля Луи Филиппа: «Я читал, читал и, наконец, не мог продолжать; неужели суждено бедным людям так протянуть весь век людской? Неужели не придет время, когда имя Короля будет тем же, что теперь имя бургомистра, головы и тому подобное?»[176]
Чижов отводил славянам всемирно-историческую, мессианскую роль преобразования мира естественным путем, без революционных потрясений, силой своего духовного влияния. «Вот вам славянское племя без королей, — аргументировал он свою мысль, — правда, что Россия имеет Царя, но Царь ее — отец по понятию русских, только уничтожится временем это понятие, — прощай и Царство»[177].
О том, что Чижов до конца дней своих оставался убежденным противником монархического образа правления, можно судить по дневниковой записи, сделанной им за два месяца до смерти: «Пока существуют монархи и монархии, не достигнет человечество своего полного развития, или лучше наоборот: чем полнее будет развитие человечества, тем более будут стираться с лица земли монархии и монархи, — разумеется, они сойдут со сцены управления… не вдруг, но сойдут непременно»[178].
Однако подобные крамольные суждения Чижов поверял лишь своему дневнику и нескольким наиболее близким членам славянофильского кружка. В публичных выступлениях, в частности, в статьях, предназначенных для печати, Чижов из осторожности подобных тем не касался. При этом у него вызывали зависть фрондерские поступки друзей-славянофилов. Так, уже в 70-е годы, прочитав вышедший в Берлине четвертый том сочинений Ю. Ф. Самарина «Окраины России», Чижов записал в дневнике: «Не столько восхищаюсь содержанием, сколько благородством и, если хотите, бесстрашием (Самарина. — И. С.). Он пишет о Царе, разбирает его слова, его дела совершенно свободно… часто со всею колкостью иронии, и ставит на заглавном листе: издание Ю. Самарина. Сознаюсь, что я не способен к такому открыто благородному поступку»[179].
Для Чижова идеалом политического устройства славян была федеративная республика. Идея федерализма не чужда была и остальным славянофилам. «В панславизм мы не верим и считаем его невозможным, — писал И. С. Аксаков, — …пусть все славянские племена, сколько бы их ни было, составят союз конфедеративный, оставаясь вполне независимыми, сохраняя каждое свою личную самостоятельность». Правда, в состав этого союза, по мысли Аксакова, не входила Россия, сохранявшая за собой Украину и Белоруссию, но отказывавшаяся от Польши[180].
В борьбе за достижение прогресса в обществе славянофилы, в том числе и Чижов, придерживались исключительно ненасильственных, эволюционных методов. Движение вперед никогда не сочетается с кровавым принуждением, считали они. Нет таких возвышенных идей, ради которых следовало бы убивать друг друга.
«…Москва приняла меня превосходно», — сообщал Чижов в Рим Иванову[181]. Он нашел, что все русское общество разделилось здесь на «обожателей своего отечества» и «западопоклонников», и разделилось резко. Настало время для России показать на деле то, что до сих пор являлось в надеждах: она может быть самостоятельной во всем, на всех поприщах, во всех видах деятельности.
Чижов стал завсегдатаем славянофильских гостиных Свербеевых, Елагиных, бывал в домах Хомяковых, Аксаковых, Смирновых, где знакомил собравшихся с написанными им в Риме искусствоведческими статьями. И отовсюду слышал громкие похвалы в свой адрес. Особенно льстила высокая оценка со стороны Александры Осиповны Смирновой-Россет, ближайшей приятельницы Пушкина, Жуковского, Гоголя. А Авдотья Петровна Елагина, отметив горячий пафос литературных трудов Чижова, скажет: «Немногие так душевно пишут»[182].
Языков торжествовал. В письме к Гоголю он утверждал: «Чижов — муж доблести великой, он славно бы поднял наш кружок, наши души, нервы, если бы имел средства в Москве остаться. Он теперь со свежими сведениями, глубокими убеждениями и притом красноречив: его можно назвать звездой Востока»[183].
Среди новых друзей «всех выше по уму, по таланту, по обширности взглядов и по начитанности» Чижов находил Алексея Степановича Хомякова, в котором ему виделась «сила необъятная, самостоятельность во всем, нигде нет и помину… подражательности или заимствования, везде он сам, со своею гигантскою личностью; за что ни борется (а борется за все) — везде первенствует»[184]. «В весьма частых с ним свиданиях наши разговоры и споры имели предметом всегда нравственное и умственное развитие России»; «Он один понимает вполне историческое значение слова „славянский мир“»[185].
Иван Васильевич Киреевский произвел на Чижова впечатление человека, совершенно погрузившегося в учение Православной Церкви. Высокие нравственные качества, кротость, чистоту и девственность души обнаружил Федор Васильевич в старшем из братьев Аксаковых. По его словам, Константин Сергеевич Аксаков оказался таким «пламенным русским», что бранил остальных славянофилов за чрезмерное увлечение славянством и убеждал их в том, что России пока «не до славян»[186].
Из молодых славянофилов Чижов наиболее сблизился с Юрием Федоровичем Самариным, в котором его восхитили глубокие историко-литературные познания. Он писал Гоголю: «Молодые москвичи сильно мне нравятся, одно меня от них немного отталкивает, — это их вражда к европейскому… а согласитесь с тем, что на вражде далеко не выедешь»[187].
Пребывание в Москве, знакомство на месте с расстановкой сил в противоборствующих лагерях славянофилов и западников позволили Чижову сделать некоторые предварительные выводы. Бросалась в глаза инертность славянофилов и как следствие — меньшая популярность их идей в обществе. Чижов неоднократно критиковал своих московских друзей за их чересчур ленивую, созерцательную любовь к России: «Сколько данных для деятельности и никакой существенной деятельности», — негодовал он. Западники «сильнее не собственными силами — средствами. Европа дает им способ обольщать народ русский. Они в нескольких журналах набивают листы всем, что попадается в Европе, и этою кое-как подготовленною кашею кормят умственные желудки. Наши ленивы, но их бранить трудно. Все вызвать из самих себя нелегко, особенно когда этого требуют не в тишине и спокойствии, а посреди борьбы мнений, при криках общественных споров и при грубых выходках противников»[188].
