Прибыв на место, я честно и откровенно поделился своими мыслями и опасениями с гаулейтером Йозефом Бюркелем, прежде всегда с большим вниманием относившимся ко всему сказанному или предложенному мною. На этот раз он наотрез отказался выслушать меня по проблемам восточных земель. При встрече меня также очень серьезно предостерег давний друг, известный венский журналист Эрнст Хандсман.
– Ты только повредишь себе, если будешь повсюду стараться пробить головой стену, – заметил он. – Твой непосредственный командир говорит весьма любопытные вещи о тебе… Будто тебя не устраивает Восточный фронт, например… И тебе следует остерегаться СД (в данном случае внутренняя служба этой службы безопасности. – Ред.), они уже заинтересовались тобою.
– А ты сам разве боялся открыто высказывать свое мнение в те времена, когда партия боролась за власть, когда речь шла о жизненно важных вещах и у тебя было на этот счет свое мнение? – парировал я.
– Но послушай! Ты всего лишь фельдфебель… И ты полагаешь, что видишь проблемы яснее, чем люди на самом верху?
– Я наблюдал за происходившим непосредственно на месте, а потому не могу ошибаться. Вся наша восточная политика – сплошной промах, и вовсе не по мелочам. Меня волнуют крупные проблемы, которые решающим образом определят наше будущее, пойдем ли мы тем или иным путем.
Расстались мы довольно холодно.
По прибытии в редакцию я обнаружил целую кучу дел, ожидавших меня. И все-таки я нашел время составить короткий, но обстоятельный меморандум о совершаемых Германией ошибках на Востоке и отправить его в Антикоминтерн, рейхсфюреру СС Генриху Гиммлеру, Йозефу Геббельсу и в Имперское министерство по делам восточных (то есть оккупированных. – Ред.) территорий. Послал я копию и Йозефу Бюркелю. Какое-то время ничего не происходило, но вскоре я начал замечать, что некоторые из моих друзей стали избегать моего общества. Однажды меня все-таки вызвали в Берлин, где я сначала имел непродолжительную, но чрезвычайно поучительную беседу в кафе «Кайзерхоф» с представителем Антикоминтерна, а затем с капитаном Хадамовски, правой рукой Геббельса. Принял он меня исключительно холодно, перед ним на столе я заметил свой меморандум. Я было начал говорить о содержавшихся в документе идеях, но он перебил меня словами:
– У вас, вероятно, было достаточно времени еще раз все хорошенько обдумать?
– Еще раз обдумать? Зачем?
– Вы должны, я надеюсь, понимать все значение своих, между прочим, бездоказательных утверждений.
– По каждому случаю я могу представить неопровержимые доказательства, – заверил я горячо. – Но меня интересует в первую очередь судьба вовсе не бурят, а Германии и всей Европы.
– Значит, вы и впредь, – холодно улыбнулся Хадамовски, – намерены докучать министру подобными выдумками?
– Так ставить вопрос не следует. Как немецкий журналист, я просто обязан информировать обо всем, что считаю важным для государства.
– Ну что же, – поднялся Хадамовски. – Полагаю, вы достаточно хорошо сознаете свою ответственность.
– Ответственность меня не страшит.
Через несколько минут меня принял Геббельс. И хотя я прежде никогда с ним не встречался, он всячески старался быть радушным и обходительным. Я говорил около двадцати минут. Выслушав меня внимательно, он улыбнулся.
– Я рад, что вы поделились со мной откровенно своими сомнениями, – сказал он чрезвычайно любезным тоном. – Но позвольте мне напомнить вам, что в период величайших исторических свершений мирового масштаба, свидетелями и участниками которых мы все являемся сегодня, нас не должны пугать отдельные незначительные сбои в действующем механизме. Если даже предположить, что ваши наблюдения верны и не являются односторонними, субъективными впечатлениями, сформировавшимися под влиянием вашего личного опыта, то и тогда нет никаких причин для беспокойства. Они, безусловно, свидетельствуют о вашем мужестве отстаивать свои мнения и взгляды, но, когда речь идет об общих, воистину грандиозных замыслах, вы должны полностью доверять своему фюреру, который получает всю необходимую информацию с мельчайшими подробностями и без колебаний и сомнений твердо следует предначертанным курсом.
С этими словами Геббельс поднялся, сердечно поблагодарил за информацию и, пожав мне руку, отпустил.
Выходя, я понял: сообщения, подобные моим, здесь не приветствуются. Более того, судя по спокойной и невозмутимой манере поведения Геббельса, они вовсе не являлись новостью.
Усталый и разочарованный, я вернулся в Вестмарк. По-прежнему не было никакой реакции ни от рейхсфюpepa CC, ни из министерства по делам восточных территорий.
Вскоре я женился, а через несколько недель закончился мой «трудовой отпуск», и я послал телеграмму Бюркелю с просьбой воздержаться от попыток добиться его продления. Когда я явился к нему с прощальным визитом, он был по-настоящему растроган.
– Перестаньте терзаться сомнениями, – сказал он с доброй улыбкой. – В отличие от большинства австрийцев вы слишком много думаете. Но все рано или поздно образуется, уж поверьте мне. Между прочим, я внимательно прочел ваш меморандум и долго размышлял над ним. Теперь я уже тоже не верю, что Эрих Кох подходит для этого рода деятельности. Он занимает ключевую, руководящую позицию, когда человек на его месте может все плохое еще больше ухудшить, а хорошее – улучшить. Что же касается генеральной политической линии, то здесь он ничего не может поделать… В любом случае берегите себя и возвращайтесь поскорее домой. Я не очень охотно расстаюсь с вами, ведь остается все меньше и меньше людей, готовых бескорыстно работать ради правого дела.
Мы выгрузились в Сталино (ныне Донецк. – Ред.) и выехали на грузовиках в сторону Ростова. Наступление на Кавказ шло уже полным ходом. Когда мы проезжали Таганрог, я сумел получить отпуск на двенадцать часов и поспешил на машине посетить памятные места, так много значившие для меня.
В первую очередь я отправился к дому, где мы проживали, когда стояли в Таганроге. Но уже во дворе дома меня поразила какая-то странная общая атмосфера. Выйдя из автомашины, я поднялся по лестнице в свою бывшую квартиру. Старая бабушка в страхе отпрянула, когда я внезапно появился перед ней в комнате.
– Бабушка, – сказал я, разочарованный приемом, – разве вы меня не узнали?
Старуха подошла поближе, пристально разглядывая меня, а потом бросилась мне на шею:
– Пан Эрих, пан Эрих!.. О, Эрих! И зачем вы только покинули Таганрог?
– А где Надя? – спросил я, стараясь ее успокоить.
– В публичном доме, – помрачнела старуха.
