курсъ который читалъ Г. Flach (произносятъ ero no французски — Флякъ), замѣнившій: отчасти покойнаго Лабуле, о чемъ я сказалъ выше. Онъ читалъ два различныхъ курса. Одинъ изъ них посвяшенъ былъ изученію государственного и общественнаго быта нашего отечества. При мнѣ лекторъ разбиралъ два русскихъ сословія — духовеиство и купечество; выказывалъ довольно хорошее знакомство и съ исторіей этихъ сословій, и съ тѣми вопросами, которые теперь стоятъ на очереди въ высшихъ закоподательныхъ и административныхъ сферахъ. Оцѣнки и взгляды лектора показались мнѣ весьма здравыми и объективными, безъ того дешеваго радикализма или консерватизма, которымъ обыкновенно пробавляется большинство иностранныхъ публицистовъ, толкующихъ о современной Россіи. Г. Флахъ говорилъ о внутреннем бытѣ нашего духовнаго сословія въ серьезиомъ тоне, совершенно свободномъ отъ какого бы то ни было вѣроисповѣднаго антагонизма. А во введеніи къ лекціи о нашемъ купечествѣ онъ выступилъ довольно смѣло противъ сложившагося у насъ и на западе мнѣнія будто бы въ Россіи нѣтъ до сихъ поръ никакихъ задатковъ того, что во Франции зовутъ tiers étal. Онъ очепь хорошо знакомъ съ нарожденіемъ въ центрѣ торговой и промышленной Россіи — въ Москвѣ—новаго купеческаго класса, который будетъ неминуемо играть все большую и большую роль въ городскихъ дѣлахъ и въ жизни нашего фабричнаго пролетариата. Мнѣ, какъ автору «Китай-города» и другихъ романовъ, (гдѣ наше купеческое сословіе, если не ошибаюсь, впервые изображалось въ новомъ освещеніи) — было особенно приятно слышать такія заключенія француза-лектора. Я познакомился съ нимъ и узналъ, что г. Флахъ давно уже былъ заинтересован Россіей, ея исторіей, государственнымъ и общественнымъ устройством, ея изящной литературой. Онъ бралъ уроки русскаго языка въ Парижѣ, не можетъ на немъ объясняться, но читаетъ все свободио и настолько изучилъ нашего великаго национального поэта, что выпустилъ недавно большой этюдъ о Пушкинѣ, и это, какъ вы видите, не мѣшаетъ ему продолжать специально заниматься Россией въ государственномъ и общественномъ смыслѣ. По другой каѳедрѣ — исторіи развитія христіанства — въ College de France выдвинулся въ послѣдніе годы даровитый лекторъ и писатель Ревиль — французскій протестантъ съ богословскимъ образованіемъ, но съ самымъ широкимъ отношеніемъ къ сво ему предмету. Лѣтъ двадцать пять тому назадъ на лекціи по исторіи христіанства врядъ ли бы ходило столько, какъ тенерь, правда, все больше пожилыхъ людей, мужчинъ и женщинъ, чѣмъ настоящей учащейся молодежи Латинскаго квартала. И самъ Ревиль — уже старикъ, нo живой и бодрый, дѣлающій свой предметъ чрезвычайно занимательнымъ, красноречивый безъ фанатизма и слащавости, присущей его единовѣрцамъ, когда они входятъ на каѳедру проповѣдника или оратора. Серьезные ученые довольно высоко ставятъ этого изслѣдователя исторіи христіанства и когда я въ тотъ разъ отправлялся въ Парижъ, одинъ изъ моихъ добрыхъ знакомыхъ, извѣетный нашъ ученый по исторіи политическихъ идей и учрежденій, бывшій профессоръ Московскаго университета, рекомендовалъ мнѣ зайти па лекцію Ревиля, говоря о немъ, какъ объ одномъ изъ самыхъ выдающихся теперь преподавателей Collége de France, И эта оцѣнка оказалась нисколько не преувеличенной.
Въ Англіи и міръ знанія, и мышленія представляетъ собою полную децентрализацію. Такого города, какъ Парижъ съ его министерствомъ народнаго просвѣшенія и центральными высшими заведениями, нет въ Англіи. Можно сказать, что въ Лондонѣ нѣтъ и никакой официально-государственной науки и только во вторую половину девятнадцатаго вѣка онъ сталъ жить университетской жизнью, да и то въ самыхъ скромныхъ размѣрахъ. И когда въ конце шестидесятыхъ годовъ я проводилъ целый «сезонъ» въ Лондонѣ меня естсетвению влекдо не на лекции, которыя читались въ University College и въ King’s College — высшихъ учебныхъ заведеніяхъ. Лондона; а къ представителямъ научнаго мышленія, заставившим всю тогдашнюю мыслящую Европу испытывать влияние их идей. Это были: Джонъ Стюартъ Милль, Гербертъ Спенсер и Люисъ. Ко всѣмъ троимъ я имѣлъ изъ Парижа рекомендательные письма и во время моего пребывания, несколько раз видался и бесѣдовалъ съ ними.
Парижскіе позитивисты (письмо къ нему далъ мнѣ Литтре) довольно высоко ставили Милля; однако, со значительными оговорками; цѣнили всего болѣе то, что онъ сдѣлалъ лично для Огюста Конта и для возбужденія интереса къ его ученію; но сожалѣли о томъ, что характеръ ума Милля держалъ его какъ бы на перепутьи между философскимъ идеализмомъ и позитивнымъ міровоззрѣніемъ. Въ то время, т.-е. на протяженіи всѣхъ шестидесятыхъ годовъ, Милль былъ у насъ однимъ изъ любимыхъ и авторитетныхъ мыслителей, хотя во второй половинѣ того десятилѣтія и противъ него случались рѣзкія и даже бранныя выходки изъ лагеря тѣхъ, кто считалъ себя болѣе радикальнымъ по всѣмъ вопросамъ, о которыхъ писалъ Милль. Въ 1868 г., когда я провелъ цѣлый сезонъ въ Лондонѣ, Милль дослуживалъ свой срокъ, какъ членъ парламента, и, сколько помню, на слѣдующій срокъ не былъ выбранъ. Онъ жилъ тогда въ окрестностяхъ Лондона и наши свиданія происходили почти исключительно въ парламентѣ. Мнѣ не привелось слышать его какъ парламентскаго оратора и только разь я присутствовалъ на митингѣ, гдѣ онъ выступалъ передъ своими избирателями и гдѣ ему ставились разные вопросы, какъ это дѣлается на такого рода сборищахъ. Онъ не былъ ораторъ, говорилъ тихимъ голосомъ, свободно, но не ярко, оставаясь всегда мыслителемъ, а не трибуномъ. Его портреты извѣстныя у насъ, какъ разъ изъ той полосы его жизни, когда я познакомился съ нимъ: лысый черепъ, длинный, нѣсколько извилистый носъ, бритое лицо, съ небольшими бакенбардами, въ профиль что-то напоминавшее мнѣ портреты знаменитаго химика Либиха, котораго мы въ пятидесятыхъ годахъ, учась у нѣмцевъ, считали царемъ химіи. Тогда Милль еще не казался очень старымъ, былъ довольно живъ въ движеніяхъ и держалъ прямо свою для англичанина не очень рослую, сухощавую фигуру. Обхожденіе и тонъ его разговора сразу привлекали васъ. Изъ всѣхъ моихъ тогдашнихъ англійскихъ знакомыхъ, за исключеніемъ нѣкоторыхъ свѣтскихъ людей, Милль лучше всѣхъ владѣлъ французскимъ языкомъ. Часть года онъ проводилъ на югѣ Франціи, гдѣ, какъ извѣстно, и жена его умерла въ городѣ Авиньонѣ. Благоговѣйно чтя ея память, онъ ѣздилъ туда изъ
ДЖОНЪ СТЮАРТЪ МИЛЛЬ.
года въ годъ, и вообще я нашелъ въ немъ значительный налетъ французскихъ идей и симпатій, при всемъ томъ, что онъ былъ такой типическій британецъ; другими словами, гораздо болѣе широты пониманія общеевропейской жизни, чѣмъ у многихъ развитыхъ англичанъ. О Россіи и движеніи русскихъ идей онъ имѣлъ нѣкоторое понятіе, но не зналъ насколько его имя было уже популярно тогда въ нашихъ передовыхъ кружкахъ. Въ разговорахъ со мною онъ интересовался тогдашнимъ общественнымъ движеніемъ Россіи, въ особенности вопросомъ объ эмансипаціи крестьянъ и настроеніемъ нашихъ руководяшихъ сферъ.
Тутъ я позволю себѣ напомнить объ одной изъ прибаутокъ, которая долго держалась среди газетныхъ и
