старушки бросились к спасительному забору: головы попрятали, а ноги и попы — все наружу… А у Ильиных никаких сил нет, чтобы куда-то сдвинуться. Сидят на чемодане: у Анны Ивановны еще рюкзак за спиной, к ней утомленная дочка привалилась, сжалась в страхе в комочек. Подходит тут к беженцам строгий милиционер, начинает выговаривать: «Гражданочка, так нельзя. Надо бы в укрытие…» А Танина мама устало отвечает: «Я еду из Ленинграда. Мне уже ничего не страшно…» Милиционер от них тогда и отступился…
Наконец, вот она — деревня, где проживали отец и мать Ивана Константиновича. Встретились, обнялись, поплакали… А в деревне той уже много беженцев. Вот дед с бабкой откуда-то с Украины. Деда почему-то называли скопцом, голосок у него был какой-то странный, почти детский. И при этом был дедок страшный матершинник. А бабка — вечная хлопотунья… У них в пользовании земельный участок, где выращивали тыквы-голосеменки. Такое название, потому что там семечки не покрыты оболочкой… И Танюшу они как-то особо привечали, жалели. Позовут, бывало, к себе в землянку, где все свободное пространство завешано разными целебными травками и пахнет так вкусно. А в углу сложены рядком тыквы. Оранжевые, большие. И вот дед заявляет: «Танька, ну-ка счас тебе тыкву разрежем…» Разрежет, ругается: «Ай-ай, опять не голосеменки. Только зря овощ спортил… Да ниче, давай другую разрежем. Авось повезет… Ага, вот и голосеменки! Ешь!..» А эти семечки, не покрытые кожурой, такие были вкусные, такие желанные. Не передать. Да и простые тыквы тоже ничего. Сладкие, как пирожные. Мама Тани так и говорила: «Эта тыква, прямо, пареная дуричка…»
Когда Ильины приехали в деревню, у Тани скоро болячки начались. Золотуха открылась, потом подцепила чесотку. Доходяга потому что, дистрофия, следствие перенесенной блокады. И ее обрили наголо…
Так прожили дочь с матерью до конца зимы 1944 года. Тане было уже около 4 лет — возраст сознательный, поэтому кое-что из той поры она уже помнит. А когда прорвали блокаду и пустили первый поезд, за ними приехал отец и перевез семью в Тихвин. Там в двухэтажном деревянном доме они и встретили конец войны.
— Помню кладовочку, где мама хранила продукты. Стыдно признаться, но я воровала оттуда прессованные сухофрукты: кусочки сушеных яблочек, чернослив… — с грустной улыбкой вспоминает сегодня те годы Татьяна Ивановна Кармазина, председатель совета Кировского городского общественного объединения «Жители блокадного Ленинграда». — Помню, как мы с подружками собирали черепки разбитых блюдечек и чашек, а потом спорили, у кого самый красивый обломочек… Помню, как мама посылала меня рвать крапиву для супа. Никаких варежек нет, но все равно ступай и рви… Помню, как в детском саду мы декламировали стихи. А я была девочка упрямая. Как запомню что-то с первого раза, так упорно и повторяю. Вот заучивали стихотворение, а там фраза «С хитрым справимся врагом…» Я же почему-то запомнила «С хитрым праздником врагом…» Так и повторяла раз за разом. Мама мне выговаривает: «Это что? С каким еще праздником врагом? Это еще что за выдумки?» А я упорно стою на своем: «Нам так сказали, так я и буду читать…» Детский каприз, бывает…
Мама входила в родительский комитет. Однажды этот комитет раздобыл несколько плиток американского шоколада. Настоящего черного шоколада. И взрослые решили устроить нам праздник на День Победы. Сварили эти плитки, и горячий шоколад разлили по маленьким чашечкам. Без сахара — сахара же не было. Я попробовала — мне не понравилось. Глоток сделала и отставила. Горько. А остальные, кто выпили, потом долго маялись животами… Так меня Бог хранил.
Два с половиной года мне было, когда мы уехали из Ленинграда в эвакуацию. И в памяти о блокаде остались только отдельные звуки. Вой сирены. Стук метронома. Впрочем, возможно, это уже накладка, послевоенные впечатления…
Случайная буханочка…
(вместо послесловия)
17 июля 1941 года на станцию Котельнич пришел первый эшелон с эвакуированными жителями западных регионов Советского Союза. Прискорбно и горько, но очень многим эта дорога на восток оказалась не по силам, тысячи беженцев нашли на вятской земле свой последний приют. Старики, женщины, дети.
…Созинов Семен Кузьмич, 65 лет. Омелькин Александр Михайлович, 69 лет. Барашкова Анна Федоровна, 43 года. Тихонов Иван, 6 лет. Кровцова Валентина, 3 месяца. Коньмянова Нина, 1 год 10 месяцев. Грошева Валя, 1 год 6 месяцев.
«Они не были солдатами, но их жизни унесла война…»
Эти слова выбиты на черном мраморе мемориала. А рядом около трех тысяч фамилий жителей десятков регионов нашей страны, снятых в Котельниче с эшелонов и захороненных в братской могиле на местном кладбище.
Уже который год собираются у этого памятного мемориала в середине июля котельничане и гости города на митинг-реквием. Вновь раздаются над железнодорожными путями и привокзальной площадью протяжные гудки паровоза, вновь ложатся на холодный камень траурные букеты, алые гвоздики и мягкие детские игрушки, а в небо, к вершинам раскидистых старых тополей взлетают белые скорбные шары.
…Жили в Питере две сестры, уже взрослые, семейные, коренные ленинградки. С началом войны их мужья ушли на фронт, они же остались в блокадном городе — у старшей на руках сын, у младшей — двое детей. Не сумели эвакуироваться или просто не захотели покидать родной дом, сейчас уж точно не скажешь… Но к весне 42-го у младшей сестры со здоровьем стало совсем плохо. Видимо отдавала детям свой паек, вот и ослабла окончательно… Делать нечего: пришлось решаться на дальнюю дорогу, выбираться эшелоном на восток… На железнодорожных станциях, где случались долгие остановки, за водой всегда бегала старшая, Елена. Младшей уже было не подняться. Да и за детьми кто-то должен присмотреть… Так в муках и лишениях доехали до Котельнича. А в Котельниче пошла Лена привычно за кипятком. И тут с удивлением замечает: едет медленно навстречу возница в розвальнях и вдруг начинает стоящим у эшелона страшно истощенным и больным людям кидать в руки… буханки хлеба. Настоящего хлеба из настоящей муки! И ей по счастливому случаю тоже перепала такая буханочка. Чудо просто!.. Возвращается она спешно к своему вагону, протягивает сестре принесенное: «Вот, смотри-ка, что у меня есть…» А та и верит, и не верит увиденному. Потом сквозь слезы говорит: «Леночка, сестричка, давай останемся в этом городе. Куда мы едем — неизвестно, а здесь такие хорошие люди живут… Такой город приветливый, хлебный…»
Случайная буханочка тогда родных сестер и спасла…
Этот пронзительный рассказ я услышал от Татьяны Ивановны Кармазиной, руководителя Кировского городского объединения «Жители блокадного Ленинграда», после ее поездки в Котельнич, на памятный митинг. Лет десять назад
