Революционное напряжение в стране нарастало. На заседании Московского комитета кадетской партии 23 сентября ее видный член Кишкин доказывал, что страна доведена бездарным правительством до революции. Директор Департамента полиции докладывал министру внутренних дел о разгроме большевистской партии в то время, когда у того на руках были сводки о новых стачках и демонстрациях, неслыханных с 1914 года. К удовольствию Керенского, Милюков предостерегал против поощрения бунтовских «революционных инстинктов»: «Нашей задачей будет не добивать правительство, что значило бы поддерживать анархию, а влить в него совершенно новое содержание, то есть прочно обосновать правовой конституционный строй. Вот почему в борьбе с правительством, несмотря на все, необходимо чувство меры». Керенский подумал: «Опять возникло понятие об абстрактном чувстве меры. В этом вопросе нужна конкретность». Александр Федорович видел, что царизм уже не способен вести победоносную войну, разложение в армии и, как следствие, поражение на фронте свидетельствовали об этом. Непрерывно растущая разруха говорила о его бессилии вывести страну из тупика. Даже правый депутат Думы Шульгин выступил, как никогда прежде, осуждающе: «Мы терпели, так сказать, до последнего предела. И если мы сейчас выступаем совершенно прямо и открыто с резким осуждением власти, если мы поднимаем против нее знамя борьбы, то это только потому, что мы действительно дошли до предела, потому что произошли такие вещи, которые дальше переносить невозможно».
Несколько раньше, 1 ноября, в первый день пятой и последней сессии Думы, Милюков, сообщая о ряде конкретных фактов из неумелой, продажной практики правительства, каждый раз спрашивал: «Что это – глупость или измена?» Он резко критиковал председателя Совета министров Штюрмера, обвиняя его в предательстве интересов России. Милюков говорил о «темных силах», окружавших трон, в очень осторожной форме – о предательстве на самом верху, намекая на императрицу, которую молва обвиняла в сочувствии немцам, о невозможности правительства вести войну до победного конца. «Что это – глупость, измена?» Ответ армии и народа был один: «Измена». Выступая от имени всего «Прогрессивного блока», С. Щидловский потребовал создания уже не «министерства доверия», а министерства, целиком отвечающего за свои действия перед Думой. Лидер крайне правых В. М. Пуришкевич, обрисовав махинации распутинской клики, отделил от них царя и, призвав всех членов Думы сохранить верность России и монархии, отправился в Царское Село «коленопреклоненно» молить царя спасти Россию от произвола «темных сил». Речь его не получила ожидаемого им отклика.
Большинству думцев осточертело коленопреклонение перед царем, унизительное и безрезультатное. Их внимание привлекла обструкция Керенского действий нового премьер-министра А. Ф. Трепова, сохранившего Министерство внутренних дел во главе с Протопоповым, по приказу которого 8 и 9 декабря 1916 года полиция разогнала съезд Союза городов и Союза земств. Александр Федорович произнес речь, основанную на резолюции этого съезда, принятой накануне разгона: «В России всем сословиям, всем классам, всякому единению честных людей вполне ясно, что безответственные преступники, гонимые суеверным страхом, изуверы, кощунственно произносящие слова любви к России, готовят ей поражение, позор и рабство! Дума должна с неослабевающей энергией довести до конца свою борьбу с постыдным режимом». Керенскому и трудовикам, а также социал-демократам за его речь, а точнее, за обструкцию Трепова было вынесено порицание и запрещено присутствие на пятнадцати следующих заседаниях Думы. Но это наказание выглядело формальным и необязательным к исполнению, поскольку в тот же день еще резче выступил князь Г. Е. Львов, представлявший возглавляемый им Союз земств: «Историческая власть страны стоит у бездны. Разруха растет с каждым днем, и с каждым днем все труднее подвести страну к уровню великих требований, которые к ней предъявляются. Наше спасение в патриотизме, в нашем единении и ответственности перед Родиной. Когда власть ставит преграды на пути к спасению, ответственность за судьбу Родины должна принять вся страна. Должно быть создано правительство, достойное великого народа, именно сейчас, в один из величайших моментов нашей истории. Время не терпит, истекли все сроки для отсрочек, данные нам историей». Оба документа зачитывались на закрытом заседании Думы. Предложение Керенского обсудить их на открытом заседании было отвергнуто Родзянко. Но Александр Федорович не испытывал угрызений совести или разочарования, наоборот, чувствовал себя преотлично, выступил не хуже, чем на самых громких исторических процессах. И тогда и сейчас он, по существу, защищал не только обвиняемых, но и страну, защищал ее от угнетения и рабства, мешающих ей обрести свободу, и, на его взгляд, сделал это удачно.
Домой вернулся воодушевленным, в хорошем расположении духа, что случалось с ним редко, обнял Ольгу, поцеловал детей, сердечно поздоровался с братом жены и, неожиданно для себя, в стиле разгулявшегося купчика, скомандовал: «Ольга! Накрывай на стол! Гулять будем!»
Душа требовала разрядки. Слишком много энергии отнимали баталии в Думе. Она была единственной независимой организацией, которую не рискнул закрыть Протопопов. В те черные месяцы развала страны этот орган народного представительства, конечно далекий от совершенства, был единственной надеждой России на поворот к новой, доселе незнакомой ей цивилизованной жизни. Ему верила армия на фронте, рабочие в столице. По городу поползли слухи, будто Царское Село решило расправиться с Думой. Когда в конце концов 14 февраля был назначен день возобновления работы Думы, к Керенскому и Чхеидзе – одному из лидеров меньшевиков – пришла делегация рабочих Путиловского завода и предложила провести массовую демонстрацию в поддержку Думы. Она была отменена по тактическим соображениям. Сложность и опасность ситуации понимали в самых высших кругах общества. Французский посол Палеолог записал в дневнике следующий разговор с великой княгиней Марией Павловной: «Что делать?.. Вот уже пятнадцать дней мы все силы тратим на то, чтобы попытаться доказать ему, Николаю, что он губит династию, губит Россию, что его царствование скоро закончится катастрофой. Он ничего слушать не хочет. Это трагедия… – Мы молча смотрим друг на друга. Она догадывается, что я имею в виду драму Павла I, потому что она отвечает жестом ужаса: – Боже мой! Что будет?!» Английский посол Бьюкенен телеграфирует в Лондон: «Если император будет слушаться своих нынешних реакционных советников, то революция, боюсь, является неизбежной». Но Николай был не столь неосторожен и безучастен к происходящему, как казалось многим со стороны. Он принимает контрмеры, увольняет Штюрмера, обвиняемого в измене, и назначает председателем Совета министров А. Ф. Трепова, брата того самого петербургского генерала-губернатора, который в революцию 1905 года издал знаменитый указ: «Патронов не жалеть».
