Но я не рассуждал «со своей колокольни». Мне самому очень хотелось полететь, только я не мог пойти на такое нарушение дисциплины. Долго я ломал себе голову и наконец предложил такой выход:
– Вы свяжитесь с моим начальником по радио лично и попытайтесь убедить его. Скажите, что я лететь согласен. Каков бы ни был его ответ, я выполню то, что он скажет.
Утром мне сообщили, что начальник согласен, и я вылетел.
Село Верещагино стоит на берегу Татарского пролива. Полдороги я летел хорошо. Дальше попал в снегопад. С большим трудом добрался до места. Видимость отвратительная. Ищу место, где сесть. Только найду площадку, развернусь – и потеряю ее. Опять ищу… Летал минут сорок. В конце концов сел.
Машину нагрузили сапогами до отказа. Но вылететь обратно я не рискнул. Решил переночевать и попросил верещагинцев отправить радиограмму, что лётчик Водопьянов прибыл и ввиду плохой погоды вылетит обратно завтра.
Верещагинцы перепутали и отправили радиограмму в Хабаровск. Тем временем в Александровске поднялась паника.
Утром я, ничего не зная, спокойно вылетаю из Верещагина.
Повторилась та же история: сначала погода хорошая, но с полпути – мокрый снегопад. На крыльях стал намерзать лед.
По берегу идти нельзя – облачность его почти закрывает. Морем тоже идти плохо – все сливается в общий фон. Пришлось ориентироваться по плавающим льдинам, еще не отошедшим от берега. Все это изрядно меня задержало.
В это время в Александровске люди тревожно обменивались догадками. Воображение рисовало им жуткие картины: Водопьянов разбился… самолет сгорел…
Всю ночь, которую я спокойно провел в Верещагине, и полдня, когда я крутился над льдинами, на аэродроме дежурили члены «сапожной комиссии». Они поддерживали огонь в кострах, надеясь, что я еще прилечу.
В середине дня окоченевшие люди грелись у костра и уже толковали о том, что надо посылать на розыски экспедицию.
Вдруг они услышали шум мотора…
Встретили меня очень радостно. Еще бы: благополучно прилетел, да еще сапоги привез!
В Александровске с сапожным вопросом было покончено, но лично мне еще пришлось им заниматься.
Возвращаюсь в Хабаровск. Начальник линии встречает меня словами:
– В Верещагино летал?
– Летал. По вашему разрешению.
– Никакого разрешения я не давал.
Я изумился:
– С вами же говорил председатель исполкома!
– Первый раз слышу.
Начальник рассказал мне, как он беспокоился, получив мою радиограмму из Верещагина.
– Разве можно было идти в такой рискованный полет? – ругал он меня.
– Зато мы выручили из беды целую экспедицию! – ответил я, а сам думаю: ловко меня эта «сапожная комиссия» провела! Оказывается, они и не думали с начальником разговаривать.
– Итак, вы зачислены в отряд «самоубийц», – смеясь, сказали мне в редакции газеты «Правда».
– Риск – благородное дело!-улыбаясь, ответил я. – Волков бояться – в лес не ходить!
В каждой шутке есть доля правды. Совсем не случайно летный отряд особого назначения назвали отрядом «самоубийц».
В начале тридцатых годов самолеты поднимались в небо главным образом в почти безветренные, ясные дни, когда с высоты отчетливо видно, что делается внизу. Летчики больше ждали на земле хорошей погоды, чем летали. В темные часы суток старались не летать. Только смельчаки отваживались на ночные полеты. Правда, их с каждым днем становилось все больше. Советские летчики начинали борьбу за то, чтобы сделать нашу авиацию всепогодной, не зависящей от времени суток. Но все-таки мало кто решался отправляться в рейс, когда над землей стелется туман, или дует сильный ветер, или падает снег. Летчики же особого отряда должны были это делать.
Читателю газеты все равно, какая на дворе погода – идет проливной дождь или вихрем кружат снежинки, сияет солнце или стоит такой густой туман, что не видно пальцев на вытянутой руке. Подписчик должен получать свою газету по утрам.
Чтобы жители не только Москвы, но и Ленинграда, и Харькова, бывшего тогда столицей Украины (потом уже она была переведена в Киев), получали в одно и то же утро свежий номер «Правды», и был создан наш отряд.
Доставлять по воздуху в другие города пачки отпечатанных газет трудно и невыгодно. Куда проще – перебросить самолетом небольшой футляр с матрицами. Когда страница газеты набрана и сверстана, то есть расставлены по местам все заметки, статьи, заголовки, рисунки, фотографии, на специальном станке под высоким давлением с нее снимают копию на мокрый картон. Это и есть матрица. Картон быстро высыхает, на нем оттиснулась каждая буква, каждая запятая.
Матрица, можно сказать, фотонегатив газеты, с которого можно напечатать сколько угодно снимков. Для этого в любой типографии надо отлить с матрицы металлический оттиск, так называемый стереотип, и поставить его на вал печатной машины. На это уходит полчаса. Для быстрой переброски матриц в большие города страны и была призвана на помощь авиация.
– Эта летная группа не зря будет называться отрядом особого назначения, – сказал, напутствуя нас, начальник Гражданского воздушного флота. – Отряду поручается ответственная, имеющая большое политическое значение, работа. Доставлять матрицы центрального органа нашей партии в крупнейшие города страны – почетное задание. Его надо выполнять безупречно. Не должно быть ни одного случая, чтобы по вине летчика целый город остался без газеты или получил ее с опозданием. Отряд должен стать показательным и летать круглый год днем и ночью. Кто боится, не умеет летать в любую погоду, тот пусть лучше уходит сразу.
Я был тогда молодым летчиком и не очень еще умел летать по приборам, не видя землю. Слушая начальника, я подумал: не отказаться ли мне? Но ведь он сказал: «Кто боится, тот пусть уходит сразу». Нет, я не трус, я не боюсь, а опыта, в конце концов, наберусь. Я откровенно поделился своими сомнениями с начальником.
– Ты же летал в трудных условиях, открывал линию на Сахалин, – успокоил он меня. – Справишься и здесь!
На Центральном аэродроме, там, где теперь выстроен главный воздушный вокзал столицы, стояли тринадцать самолетов нашего отряда. Это были старые машины разных типов, и среди них – новенький, зелено-голубой Р-5.
Здорово повезло. Самолет с бортовым номером «М-10-94» выделили мне для полетов с матрицами. Эта счастливая машина сыграла потом большую роль в моей жизни.
Бортмеханика прикрепили ко мне молодого, франтоватого, в новенькой кожаной куртке, фуражке с летным «крабом» и щегольских ботинках с ярко-желтыми крагами. Звали его Николаем Ласточкиным.
