К коронации королевы Вейппер, чей оркестр играл в малой бальной зале, написал вальс «Бельгийский лев» и несколько кадрилей под общим названием «Королевский Ватерлоо». В час ночи подали ужин. Быстро перекусив, Виктория вновь вернулась к кадрилям, она не пропустила ни одной и танцевала до четырех утра. Последним был шотландский народный танец, юная королева виртуозно исполнила его и отправилась наконец спать.
Солнце уже вставало над Темзой, и на улице слышались удары молотков рабочих, сколачивавших трибуны для зрителей по всему маршруту торжественной процессии. Всю неделю устраивались не только приемы для знати, но и обеды для бедняков. Все особняки знати были в праздничной иллюминации, театры украшены фонариками, а с помощью газовых рожков Лондон превратился в единственный в мире город-свет. В Гайд-парке впервые устроили ярмарку с каруселями. Народ вовсю праздновал, когда в полночь 27 июня в честь коронации ударили в колокола. А в четыре часа утра Викторию разбудил орудийный салют.
Из своей парадной кареты королева робко приветствовала толпу и, «веселая, словно птичка», торжественно въехала в Вестминстерское аббатство, где ее ожидали в блеске бриллиантов пэры и их супруги: «Я не могу выразить словами ту гордость, что я испытываю от того, что являюсь королевой такой нации».
А между тем торжественная церемония стала длинной чередой недоразумений. Кому-то пришла в голову неудачная идея нарядить фрейлин королевы в платья с такими длинными шлейфами, что они постоянно путались в них и мешали Виктории двигаться вперед. Архиепископ Кентерберийский повсюду искал один из символов королевской власти — державу, тогда как один из епископов уже передал ее Виктории, и та с трудом держала ее в дрожащей руке, такой держава была тяжелой. Затем он надел ей не на тот палец золотое кольцо с рубином, чуть не расплющив ей фалангу, и после церемонии ей пришлось долго держать палец в холодной воде, чтобы снять с него кольцо. Ей подали команду вставать, не дождавшись, когда закончится вознесение молитв. Она дважды тихо спрашивала, что последует далее, но епископ Дарем отвечал, что ничего об этом не знает.
Престарелый лорд Роулл, которому уже перевалило за восемьдесят, упал, когда карабкался по ступеням трона, чтобы выразить королеве свое почтение. И, наконец, корона, к которой лорды должны были прикоснуться прежде, чем приложиться к руке королевы, намяла Виктории голову, потому что все они слишком сильно цеплялись за нее. От этого у нее разыгралась мигрень.
Но когда затрубили трубы и оркестр заиграл гимн «Боже, храни королеву», она растрогалась и улыбнулась своей «горячо любимой» Лецен и своему премьер-министру, который стоял с церемониальной шпагой на боку: «Когда мой дорогой лорд Мельбурн опустился передо мной на колено, чтобы поцеловать мне руку, он крепко пожал ее, а я от всего сердца вернула ему его рукопожатие; потом он посмотрел на меня, и в глазах его стояли слезы, он казался сильно взволнованным и оставался таким до конца церемонии».
Едва переступив порог Букингемского дворца, она услышала лай своего любимого спаниеля Дэша. Она отложила скипетр и державу, которые до сих пор держала в руках, скинула парадную мантию и нежно прижала к себе своего песика. Легенда гласит, что она даже сама искупала его. За ужином лорд Мельбурн, сидевший слева от королевы, со слезами на глазах воскликнул в ответ на ее жалобу, что у нее от усталости дрожат ноги: «Я должен поздравить вас с тем, как превосходно вы держались сегодня. Вы вели себя просто безупречно!» В то время в английском высшем обществе не стеснялись проливать слезы. Они были признаком хорошего воспитания, культуры и тонкой артистической натуры.
После коронации королева еще в большей мере, чем прежде, ощутила себя королевой и была счастлива. Какой же это был контраст с тем положением, в котором оказались юные правительницы Испании и Португалии, познавшие, что такое гражданская война и революция! Ее же малейшие желания и даже капризы тут же исполнялись. Виктория была в центре всех взглядов, в центре всеобщего внимания. Ее народ любил ее. Ее встречали восторженными криками всякий раз, когда она появлялась на улице, чем не мог похвастаться ни Георг IV, который боялся передвигаться в карете по Лондону из страха, что его забросают камнями, ни даже Вильгельм IV: «Лорд М сказал мне, что люди ведут себя очень учтиво по отношению ко мне, тогда как с королем они были демонстративно грубы и, завидев его, тут же надевали на головы свои шляпы».
Она все с большим удовольствием выполняла свою «работу королевы» и считала, что ее премьер-министр мало бывает с ней, особенно по вечерам. Она не любила ужинать без него. Когда его не было рядом, беседа за столом не клеилась. Вернувшись однажды вечером из Букингемского дворца, лорд Гревилл так описал свой диалог с Викторией:
«Катались ли вы сегодня на лошади, лорд Гревилл?»
«Нет, мадам, не катался».
«Сегодня был такой прекрасный день!»
«Да, мадам, просто замечательный!»
«Правда, было чуть прохладно».
«Действительно, мадам, было немного прохладно».
«А ваша сестра, леди Френсис Эгертон, ездит верхом, не так ли?»
«Да, мадам, иногда ездит».
Повисло молчание.
«А вы, ваше величество, катались сегодня верхом на лошади?»
«Да, и довольно долго», — оживилась королева.
«У вас хорошая лошадь, ваше величество?»
«О, да, превосходная».
Она знала, что ей не хватает знаний, и ненавидела сидеть в «кружке» гостей, которым никогда не находила что сказать. Она гораздо уютнее чувствовала себя с Лецен и с людьми простого сословия, чем с лордами, министрами и писателями, рядом с которыми из-за недостатка культуры ощущала себя существом низшего порядка. Она никогда не выезжала за пределы Англии, не бывала в Париже, не выходила в свет.
