Христианство конкретно, оно слишком конкретно: мой батюшка, мой храм, вот эта икона, эта свеча, эти деревья за оградой кладбища и этот дымок над костром привала паломников...
Надо жить так метафизически убедительно, чтобы истина этого бытия сняла своей очевидностью.
— Человек ли ты?
— Так, Господи.
— Страх держи в душе.
— Почему, Господи?
— Человек ли ты?
— Так, Господи.
— Страх держи в душе, человек.
— Не служишь ли врагу Моему?
— Нет, Господи.
— И впредь не служи.
— Суесловием не грешишь ли?
— Грешен, Господи.
— Иди и не греши больше.
— Не служишь ли также и маммоне?
— Грешен, Господи.
— Иди и больше не греши.
— Господи! Господи! Как жизнь прожить, исполненную смысла?
— Сердцем твоим и умой, всеми помышлениями твоими и делами служи Всевышнему, о малом же не помышляй. Ибо все в воле Его. Богу единому служи, как Я служу Отцу Моему. Ближних возлюби, как Я возлюбил возлюбленных Моих. О пище не заботься, о крове и одежде, ибо Дам тебе. Земную славу отринь, ибо во Мне истина и суть сущего, и смысл имеющего быть. Так живи, и спасён будешь, и путь обретёшь и жизнь вечную.
Дети в одиночестве испытывают страх. В детстве всегда должен присутствовать взрослый человек.
Для взрослых в роли взрослого выступает Иисус Христос.
Ночь, когда мне приснилось, что Бога нет.
Ощущение непоправимого несчастья.
Пронзительно острый месяц глядел в окно, давила шею цепочка от креста. И было так невыносимо тяжело, словно мне душу отрезали.
— А вы как живёте?
— Хорошо, батюшка, слава Богу. Работы вот только много.
— Работы много — это не беда. Плохо, когда грехов много.
— И грехов хватает, батюшка. Отец Александр ободряюще кивнул.
(пропуск)…зов
Я проснулся утром от звериной, тигриной масти страсти.
В печаль открытого окна Чёлном любви вплыла луна, И пальцы тонкие сплела, И липкий воском залила, И не оставила следа Печать росы в ночи стыда.
Штормбассейн. Почему-то больше всего мне вспоминается штормбассейн.
Обычно вода в нем была мирной — морская, голубовато-зелёная, она виднелась в смотровых люках, если быть снаружи. Лишь однажды я видел, как по кругу воды, опоясывающему штормбассейн (как в самоваре), ходили волны. А вообще там можно было устраивать бурю какую угодно, в любое количество баллов. В штормбассейне, кроме того, жили люди. Там внутри были просторные комнаты с огромными, настежь распахнутыми окнами, койками, стульями, столами, тумбочками и утюгами. Там жили, не особо задумываясь над различиями пола, безмятежно и просто, молодые гидрофизики — загорелые, румяные от помидоров, насквозь просоленные морем. Ещё гидрофизики жили в фанерных домиках на берегу, хотя жить там не полагалось, так как берег был испытательным полигоном, а домики — лабораториями с контрольно-измерительной аппаратурой. Тщательно скрывались следы жилья: матрасы с одеялами и подушками, остатки репчатого лука, соль, рапаны, рыбья чешуя, бутылки из-под дешёвого крымского вина.
Одним летом на полигоне поселились сестры, которые ходили в махровых полотенцах и совратили физиков всех до единого, а потом всем ужасно надоели. В ходу было слово "клиент".
Был очень популярен только что возникший анекдот про космонавта Хабибуллина, забывшего свои позывные, которому с земли по радио говорят: "Хабибуллин, жопа, ты же Сокол!"
Вечерами все население Симеиза и Кацивели, несмотря на жару, пропадало у телевизоров: шла премьера фильма о Штирлице.
Антисемитизм там был, но умеренный, просвещённый — не как у необразованного сословия России.
Приехал жирный, сальный, весь в деньгах, сибиряк — слегка раскосый, как медведь, с жирными руками и волосами. Произнёс не ведомое дотоле словечко "БАМ", куда в этот день отправлялся первый поезд добровольцев, цитировал речь Брежнева, был очень воодушевлён перспективами дороги.
Сосновые шишки бомбардировали крышу. В окно, пришторенное занавесками, посвечивая русалочьей чешуёй, вплывала бесстыдная ночь.
На садовой скамейке спал в обнимку с мотоциклом участковый милиционер по кличке Шериф.
"Детейрос — это значит ходить по острию ножа, или жить так, как живут евреи.
"Пришёл ученик к учителю и спросил про кипрамту (смирительную палку)."
— Ты еси священник по чину Мелхиседекову, — сказал батюшка, облачив меня в крылатое одеяние во сне. А я привалился головой почему-то к пианино и заплакал о своих грехах.
— Господи, Ты создал меня таким, — плакал я. — Не презри создание Своё! Гнев, гордость и плотское вожделение — вот и все моё существо. А где же память смертная, любовь, обетование вечной жизни?
То, что мне хочется забыть, я помню.
Первую женщину я познал относительно поздно — на третьем курсе. Было это так.
Ближе к зиме мне стала благоволить знакомая скрипачка. Была она старше меня лет на шесть — на семь и носила очки на коротком, чуть вздёрнутом носике. И захотела она прийти ко мне в гости в общагу — посмотреть, как она выразилась, как я живу.
Сосед мой, как принято у нас было, на этот вечер смылся. Провёл я скрипачку мимо бдительных вахтёров, попросив у кого-то из наших девочек пропуск (на это всегда шли охотно и с пониманием, потому что половая жизнь, или любовь, пользовалась в общежитии большим уважением и сочувствием).
Сели мы с моей скрипачкой за столик в крохотной общежитской комнате, зажёг я для интима настольную лампу, накрыв её полотенцем, и стали пить ликёр "Шартрез" — "зелёный забор", как называл его граф Думбасов.
Граф Думбасов играл на контрабасе и отличался мрачностью характера и вместе с тем большой человеческой отзывчивостью. Шутил он обыкновенно так:
— Володь, а Володь!
И на вопрос:
— Да? — говорил уловленному простаку:
— Пойдём яйца колоть, — а вообще был очень положительный товарищ.)
Разговаривали, вспоминали летнюю поездку по Прибалтике.
Потом скрипачка моя прилегла на кровать.
Ещё не очень веря в себя, я поцеловал её в губы и снял с неё очки. Она не сопротивлялась. "Можно? — спрашивал я, — можно?" — и, не получив ответа, стал сворачивать с неё колготки и вообще все, что было надето ниже пояса, впервые увидев мохнатое сокровенное женское место. Тут только сообразил, что не сняты сапоги, стянул и их, расстегнув, и сбросил на пол вместе с одёжей. Вспомнив, запер дверь на ключ, поспешно, словно в жаркий день у озера, разоблачился сам.
