Это что касается блеска и нищеты современного путешественника. Он пролетает мир как сиамский близнец: как homo faber[153] и как homo ludens[154], как намеренно безысторичный и как мусический, жаждущий образов человек, то гордясь своим титанизмом, то печалясь о разрушении, которое за ним следует. Чем сильнее, чем мощнее вырастают у него крылья, тем реже он находит то, что угодно для его души.
Чем больше он — современник, тем меньше он чувствует утрату; электростанция в Гуанце, буровые вышки в Сахаре, метеостанция на Южном полюсе, скоростная езда на линии Токкайдо подтверждают ему собственное жизнеощущение. Оно раздваивается, куда б он ни повернул, — сначала ему с гордостью предъявят, на что способны их техника и наука, и только потом — оставшееся от предков: могилы, храмовые города, леса и сады, маски и народные танцы.
Но никто, конечно, не современник настолько, чтобы не почувствовать какого-то ограбления, учиняемого планированием как в нетронутом, так и в совершенном. Он озадачен; мир больше не отвечает из своей глубины.
В этом отношении путешествие чем-то похоже на танталовы муки. Мы слышим эхо отзвучавших мелодий и следуем за отражениями по местам, где невозможно утолить жажду. Это не чистые иллюзии; даже фата-моргана отражает удаленную действительность. Мы ищем их то в будущем, то в минувшем.
Посреди сильного истощения культур, стихий, даже универсума мы видим то, что когда-то было возможно в образах и образовании. Это дает нам мерила, даже для Здесь и Сейчас. Иногда, в каком-нибудь бору, мы можем с изумлением увидеть какой-нибудь древний дуб, ель или ясень — могучее перестойное дерево; оно уже пережило несколько сплошных вырубок и нескольких лесничих. Оно тоже, конечно, падет, но пока еще может дарить нам тень в полуденный час — и больше чем тень: уверенность.
ГАОСЮН, 13 АВГУСТА 1965 ГОДА
В первой половине дня мы шли вдоль побережья Формозы. Португальцы назвали этот остров «Чудесным», а китайцы «Побережьем террас»: Тайвань. Поскольку мы иногда подходили к нему очень близко, я увидел, что оба названия даны ему с полным основанием.
В полдень высадка в Гаосюне. Здесь пахнет войной — серые корабли в гавани, орудия на склонах, эскадрильи истребителей в воздухе. Мы в Национальном Китае — дорогостоящей американской фикции. Я не могу судить о ее стратегической ценности. Она, вероятно, значительна; миллионы беженцев тоже нельзя бросить на произвол судьбы. Такой форпост с равным успехом может оказаться как оковами, так и ключом; это зависит от собственной силы, которая должна нарастать по мере того, как континентальный Китай становится все более грозным и недоступным. Тут уже полруки может оказаться в ловушке.
С политической точки зрения дешевле в таких случаях перейти к чистой игре фигурами, устроив одному претенденту château d’Espagne[155], и поддерживать эмигрантское правительство. Это в любом случае окупит затраты.
Негативные последствия военного положения я смог ощутить во второй половине дня, когда любой привлекший меня боковой путь, куда я было собирался свернуть, мне преграждал караул. Это напомнило мне о моих походах по Мертвому морю и надоедливом внимании иорданских патрулей.
Таким образом, я вынужден был держаться главной улицы, которая, извиваясь, поднимается от черты города через красные синтоистские ворота до лишь совсем недавно построенного японцами храма. Она огибает широкую центральную лестницу, которая бросилась в глаза еще с моря.
Здесь опять стали докучать машины наблюдения, которые с огромной скоростью сновали туда-сюда. К счастью, имелись узкие протоптанные тропинки, ведущие наверх, — сначала через похожий на джунгли лес, потом, в окрестностях храма, по прореженным, как в парке, участкам. Там были также установлены мраморные скамьи и памятники — генералы с множеством орденов, авиабомба в натуральном виде, таблички с китайскими иероглифами. В целом: смесь парка культуры, храмовой рощи, ботанического сада и крепостного гласиса.
Хотя и здесь весна тоже давно уже наступила, острова цветения, как удары литавр, пробивали однотонную зелень. Среди них вспышки далеко светящейся императорской желти[156]: выгнутые кроны кассии[157], вокруг которых кружили огромные, стального цвета шмели. Рядом с этим фейерверк делониксов[158]. Их горящие ширмы отмечают входы в те страны, о которых грезится в зимние ночи. Едва ли найдется путешественник, которому они не бросились бы в глаза, как первые сигналы тропического мира. Еще жарче пылает крона их близкой родственницы, «великолепия Барбадоса». Пунцовая сердцевина цветка по краю обведена желтым; пыльцевые трубки свисают, словно кроваво-красный хвост. Здесь, с возвышенного местоположения, светлые тона выглядят ярче, как будто в клеровочных котлах из киновари, горя, наружу проступает сера.
У подножия храмовой горы стало еще жарче, чем наверху, в парке. Вероятно, был праздник; поджигалось множество фейерверков. В тени домов и в крытых галереях сидели на корточках группы тайваньцев, игравших на деньги, и притом с такой страстью, что они даже не подняли глаз, когда я, стоя к ним вплотную, разглядывал сверху их коротко подстриженные головы. По форме они напоминали трапецию с широким основанием, сужающаяся параллель которой образовывала лоб. При виде этих массивных крыш, на которых, кроме того, выделялись необычные макушки, в голову мне пришли только курьезные мысли относительно чуждости того, что, пожалуй, могло под ними происходить. Если мы обыграем теорию или, что касается меня, утопию мирового государства[159]: сколько времени должно минуть, даже если на планете дело дойдет до своего рода пригородного сообщения, пока четко прорисуется мировая раса, подобно тому, как уже сегодня сформировался мировой стиль? И не будет ли эта мировая раса представлять собой лишь слегка модифицированное китайство?
Впрочем, это — излишние спекуляции; мирового стиля достаточно. Общий знаменатель дает гештальт Рабочего; большое число рас и пространств не противоречит его претворению в жизнь. Общая проблема: как сбалансировать единство и разнообразие. В любом подлинном решении отражается модель универсума.
Поражает огромное количество велосипедистов; они заполоняют всю ширину улицы. В их потоке движутся машины и рикши. Почти все пешеходы в остроконечных соломенных шляпах; женщины для защиты от солнца прикрыли лицо и руки светлыми платками. Две элегантные китаянки садятся в коляску рикши, они затянуты в шелковые юбки, словно в переливающиеся всеми цветами радуги змеиные шкуры; прорези сбоку обнажают часть бедра.
