Поражает огромное количество велосипедистов; они заполоняют всю ширину улицы. В их потоке движутся машины и рикши. Почти все пешеходы в остроконечных соломенных шляпах; женщины для защиты от солнца прикрыли лицо и руки светлыми платками. Две элегантные китаянки садятся в коляску рикши, они затянуты в шелковые юбки, словно в переливающиеся всеми цветами радуги змеиные шкуры; прорези сбоку обнажают часть бедра.
Обратно по темным рыночным сводам, в которых остро пахнет пряностями и рыбой. Земля скользкая; велосипедисты продолжают вольтижировать даже здесь. Среди выложенных горками даров моря я обнаружил такие аквариумные редкости, как кузовки[160], а также ракообразных самых экстравагантных форм и ярких фарфоровых расцветок. Китаец просто помешан на ракообразных; в качестве вывесок на закусочных красуются красные крабы.
ГАОСЮН, 14 АВГУСТА 1965 ГОДА
Прогулка во внутренние районы, сначала опять вдоль парада соломенных шляп бесчисленных велосипедистов, реакции которых довольно непредсказуемы. Поэтому мы продвигались медленно, пока не выбрались за черту города. В машине Лотариус, немецкий агент пароходной компании, его китайский коллега Чин Чэнь, местный водитель, Штирляйн и я.
Мы ехали по щедро орошаемому плодородному краю; в тропической части острова собирают в год три урожая риса. Здесь приволье для водяного буйвола: он любит залечь в болото, так что наружу торчат только рифленый серп рогов да ноздри. Земноводное существо; гладкая, прочная шкура напоминает о животных, которые ведут аналогичную жизнь, как например, саламандры, тюлени и бегемоты. И здесь тоже я ощутил ауру, свойственную этому созданию. Фигура водяного буйвола излучает на только добротность и удовлетворение, но и достойную уважения силу. Вполне понятно, что индийцы отказываются употреблять в пищу мясо таких животных.
На заболоченных обочинах дорог живут огромные стаи уток. Они главные в китайском меню. Как сказал господин Чин Чэнь, их разводят фермеры на государственной земле, где откорм ничего не стоит. «Там им нужно делать только „пап-пап-пап“» — при этом он раскрывал и закрывал пальцы, как утиный клюв. Манера его разговора вообще была крайне экспрессивной, с подчеркнутой жестикуляцией и мимикой, как будто он учился у мастера театра кабуки.
По дороге бахчи с огромными арбузами, плантации бананов и сахарного тростника. Мы отведали плодов драконового инжира, который наш китайский друг назвал «Длинным Джоном»: студенистые шарики величиной с виноградную ягоду с легким привкусом муската. Множество сортов этих фруктов выращиваются в Восточной Азии, как у нас яблоки и груши; один из них мы встречали уже в Сингапуре: рамбутан. Огненно-красные грозди, выставленные на продажу, дополняют впечатление бризантной картины улиц; плоды напоминают по форме наш конский каштан, только колючки желатинообразные. Третий сорт тоже известен в Европе — он ввозится в консервированном виде под названием Leeches[161] и присутствует в меню любого китайского ресторана.
* * *
После полудня в старой столице Тайнане. Сначала в конфуцианском храме, просторном, окруженном стеной святилище, где мы не увидели ни благоговейно молящихся, ни культовых действий. Начавшийся упадок, временно задержанный музейными табу, которые были выведены на китайском и английском языках.
Устройство оставляло впечатление Академии; всплыли воспоминания о Платоне, Лойоле и других гениях педагогики. Маленькие храмы, пагоды, крытые галереи, учебное здание с красивым мощеным внутренним двором. Аудитории, предназначенные, видимо, для экзаменов. В одной из них, в «зале наибольшего успеха», хранится ларь, посвященный богу литературы. Эта персонификация наверняка пришлась бы не по вкусу Конфуцию, который отличался абсолютно рационалистическим, аметафизическим образом мыслей. Но, возможно, он воспринял бы ее как аллегорию, поскольку был готов был к уступкам. Так, он считал полезной даже веру в жизнь после смерти, хотя она противоречила его внутренним убеждениям. Но, отрицатель богов, он не избежал участи стать в свою очередь объектом культа. Так обстояли и обстоят дела с великими носителями света.
Наверное, он без удовольствия увидел бы и драконов, украшавших конек крыши и фронтон. Они были выполнены в исключительно изящной манере; язык, ноздри и вытянутый гребень спины уподоблялись чувствительным нитям, антеннам земной власти, которая нашла свое главное воплощение в образе крылатого змея.
Эти стражи, равно как и высокие красивые деревья, затенявшие двор, без сомнения больше понравились бы Лао-Цзы, любимому сыну Земли. Среди них могучий экземпляр восточно-индийского фигового дерева, чьи висящие в воздухе корни образовали рощу перед обнесенным стеной храмовым прудом. Впервые я увидел здесь рыбью пальму[162], кариоту. Ее разделенные метелки выглядят как чудовищно увеличенные листья дерева гинкго.
Конфуций был великим praeceptor sinensis[163], на учении которого основывается тысячелетняя служба — служба жены, дочери и невестки, служба сына и внука, ученика, служащего и гражданина государства. Управлять, конечно, должна отцовская доброжелательность, но она остается основанной на разуме деспотией. Такое впечатление Конфуций производил на всех западных путешественников.
Можно, правда, предположить, что ярмо не навязывается, а его требует тот, кто намерен покорно его нести. По существу, вероятно, изменилось меньше, чем кажется. Одна подневольность заменилась другой. Марксизм похож на конфуцианство, поскольку основывается на моральном и рациональном понимании и довольствуется земным благосостоянием. Налицо также принципиальная педагогическая установка. Она создает поле для бонз, мандаринов и педантов всякого сорта.
Тот факт, что Лао-Цзы по сравнению с Конфуцием оставил после себя так мало, тоже говорит в пользу неизбежности того, что выбор пал на Конфуция. Суть Лао-Цзы противоположна сути Конфуция. «Совершенный мудрец избегает мира». Так говорит Лао-Цзы. Конфуций, напротив, хочет обращаться к миру, чтобы навести в нем порядок, и оба достигают своей цели.
С астрологической точки зрения Лао-Цзы гораздо древнее. «Высоко-выдающийся, почтенный возрастом господин». Его обоснования глубже, чем человеческое общество и государства с их беспокойством.
В Конфуции, как и в Моисее, несомненны черты Овна; в таких умах концентрируется бродящая сила созвездия пророческой и законодательной власти, порядок которой продлится тысячелетия.
Лао-Цзы, напротив, утверждает более древний и более достойный знак Тельца. Здесь мир приводится в движение из покоящегося; он укрощается властью неделания. Я всегда видел глубокий смысл в том, что Лао-Цзы верхом на быке, на темном водяном буйволе, едет отсюда на запад через последние пограничные перевалы. Так изображают его старинные картины; вот еще один, идущий к цели. Сюда относится не только знание, но и владение серединой. Полководец меньше всех меняет местоположение.
