Ознакомительная версия.
Борис Кохно[136] утверждает, что она дала Дягилеву чек на 200 000 франков золотом. Другие говорили — 50 000. Мне Коко никогда не уточняла цифру, хотя она все время вертелась у нее на языке, по-видимому продолжая волновать своей значительностью. Почему она дала эти деньги? Столько денег?
Деньги…
Она часто говорила о них. Иногда шутя, хотя, казалось, сама до конца этого не осознавала. Она говорила:
«Я встречалась только с богатыми людьми. Некоторые из них были так ординарны, что я предпочла бы обедать с клошаром, чем с ними, скучными до смерти. Я не люблю деньги, а следовательно, не люблю людей за то, что они их имеют. Люди, говорящие только о деньгах, меня утомляют. Вот почему я больше нигде не бываю. Ведь куда можно пригласить такую женщину, как я? К богатым людям».
И заключила:
«Когда они приятны и интересны, предпочитаю богатых бедным, хотя бы потому, что не должна заботиться о них».
Это близко к знаменитому трюизму, приписываемому Борису Виану[137] (но который, бесспорно, родился вместе с возникновением денег): «Лучше быть богатым и здоровым, чем бедным и больным».
Коко говорила:
«Когда богатые тратят свои деньги, это очень хорошо. Хотя богатые люди и люди, имеющие деньги, это не одно и то же. Те, кто имеет деньги, тратят их, как это делаю я. Для меня деньги всегда означают только одно: свободу».
И еще:
«Деньги дают возможность помочь тем, кем восхищаешься, создавать замечательные вещи. Я много помогала Русскому балету и просила только одного: чтобы никто об этом не знал».
В этом чтобы никто об этом не знал версия Коко совершенно совпадает с тем, что Борис Кохно слышал от Дягилева, в остальном же…
По Кохно, Дягилев встретился с Коко в Венеции, где она была с Сертами. Красивая, очень красивая; Дягилев сразу ее заметил, но молчаливая. Он не запомнил ее фамилии. Вот что Дягилев рассказал Кохно. И потом, позднее, в Париже, в отеле «Континенталь» или в «Гранд Отеле», где он жил, ему доложили, что его хочет видеть дама.
— Кто это? — спросил Дягилев.
По его версии, это была Коко, ожидавшая его в холле, чтобы вручить ему чек на 200 000 франков.
— …но чтобы никто об этом не знал!
Особенно Мизиа Серт. Так всегда по повторяющимся деталям удается восстановить истину. Подписывая чек на 50 000 или 200 000 франков, Коко тем самым подписывала новое удостоверение личности. Она становилась Шанель. Сама собой! Наконец. Она уже не нуждалась ни в Сертах, ни в ком другом. Королевской грамотой, дарующей ей высокий титул, служил ее банковский счет.
В конце лета 1929-го Дягилев умирал в Венеции. В это время яхта герцога Вестминстерского «Флайинг Клауд» с Мадемуазель Шанель на борту отплывала из порта.
Дяг послал за Мизией Серт:
— Приходи немедленно!
Она прибежала. Борис Кохно и Серж Лифарь дежурили у постели мэтра. Стояла удушающая жара, но Дягилев дрожал от холода. На него надели смокинг, надеясь, что он согреется. Он узнал Мизию, но о себе говорил уже в прошедшем времени:
— Я так любил «Тристана» и «Патетическую»[138]. Обещай, Мися, всегда носить белое, ты мне больше всего нравилась в белом.
Она вышла, чтобы купить ему теплый свитер. Но натянуть его не удалось, Дягилев был уже слишком слаб, чтобы поднять руки. В три часа ночи Мизиа вызвала священника. Он рассердился, узнав, что умирающий русский. Мизиа так кричала, что он согласился дать ему «короткое причастие». Дягилев угас перед рассветом, лучи восходящего солнца коснулись его лба. Когда сиделка закрыла ему глаза, «…в этой маленькой комнате отеля, где только что умер самый великий кудесник искусства, — рассказывает Мизиа, — разыгралась чисто русская сцена, какую можно встретить в романах Достоевского. Смерть Сержа стала искрой, взорвавшей давно накопившуюся ненависть, которую питали друг к другу юноши, постоянно находившиеся рядом с ним. В тишине, полной подлинного драматизма, раздалось какое-то рычание: Кохно бросился на Лифаря, стоявшего на коленях по другую сторону кровати. Они катались по полу, раздирая, кусая друг друга, как звери».
Надо было найти место на кладбище, «последняя услуга, которую я могла оказать другу, двадцать лет живущему в моем сердце», пишет Мизиа. У нее в сумке был чек, который она велела отнести баронессе д'Эрланже[139] с просьбой сделать все необходимое для отпевания и похорон. После чего обнаружила, что у нее нет больше денег. Дягилев оставил на все про все 6000 франков, от которых Мизиа отказалась ради Лифаря и Кохно — «мальчиков», как она их называла. В своих воспоминаниях она рассказывает: «…К счастью, на мне была цепочка из мелких бриллиантов. Я решила заложить ее. Но по дороге к ювелиру встретила нежно любимую подругу, которая, мучимая дурными предчувствиями, поспешила вернуться в Венецию. Накануне, когда Дягилев был уже очень плох, она покинула город на яхте герцога Вестминстерского. Едва яхта вышла в открытое море, она стала опасаться худшего и попросила герцога вернуться. Это было не так-то просто, потому что у круиза был определенный маршрут, который пришлось совершенно изменить, а это было крупное судно с большим экипажем. Как бы то ни было, я была счастлива, встретив ее. Она немедленно увела меня с собой и была рядом на похоронах, которые прекрасно организовала Катрин д'Эрлан же».
Нежно любимая подруга — это Коко. Мизиа не называет ее в своих воспоминаниях. Какое совпадение! Еще раз Коко оказалась рядом с Мизией, чтобы спасти Дягилева от катастрофы. На этот раз она была уже не так робка, как в первый. Когда «мальчики», Лифарь и Кохно, чтобы проявить свое отчаяние (по Достоевскому), собрались следовать за гробом от пристани до кладбища на коленях, она спокойно приказала:
— Встать!
Они повиновались.
Уточнения, сделанные Борисом Кохно: священник вовсе не отказывался причастить Дягилева. Но Кохно и Лифарь боялись, что их мэтр, придя в себя в то время как его отправляли на тот свет, испугается или разгневается. Поэтому они не переставали тормошить священника: поторопитесь!
Дягилев умирал от диабета.
— В течение недели он держал диету, — говорит Кохно, — но никто не мог помешать ему объедаться сладостями по воскресеньям.
Я спросил Кохно:
— Это правда, что Дягилев боялся Коко?
— Боялся? Нет, он слишком для этого любил ее.
— Однако Коко была в этом уверена.
Тогда последовало объяснение Кохно:
— Дягилев был русский. Он верил в бескорыстные побуждения, они ему казались естественными.
Молчание. Я настаивал:
— Несмотря на то, что Коко была овернянка?
Ознакомительная версия.
