Ознакомительная версия.
В Риме Серт повел нас в Колизей. Он рассказал об ослепительных празднествах, какие могли бы тут устраиваться. Мы слонялись до трех ночи. Я открыла для себя Рим, этот божественный город. Мне нравилось все. Мне нравилась жизнь. На другой день я послала длинную телеграмму в Париж с просьбой отказаться от квартиры[142]. Не хотела возвращаться туда. Вернувшись, я снова поселилась в «Рице».
«Риц» это ее настоящий дом, говорила она. Коко привезла туда очень немного вещей, чтобы сделать свою спальню не такой безликой. На ночном столике маленькая гробница Святого Антония Падуанского, сувенир для туристов, подаренный ее шофером итальянцем Джиани.
Когда в возрасте 85 лет умерла Мизиа[143], Коко среди ночи поднялась с постели и немедленно отправилась к ней. Она обмыла ее, загримировала, одела во все белое. Все было белое — Коко принимала только белые цветы. В этой белизне (снега Оверни) несколько цветовых пятен — красный рот Мизии, ее розовые щеки, бледно-розовая очень широкая шелковая лента у нее на груди. Поразительно помолодевшая в смерти, она никогда не была так прекрасна, даже на полотнах великих художников, любивших ее.
Говоря о годах, наступивших вслед за первой мировой войной, Поль Моран утверждал, что тогда в Париже было 700 достойных признания людей. Как во времена Директории[144], как в Версале Великого века[145]. А сегодня? Кто сегодня достоин признания в Париже? Коко говорила:
«Трудно говорить об эпохе. Все сместилось. Тогда была другая жизнь. Вспоминая ее, я чувствую себя смешной: Бог мой, как ты можешь все еще помнить об этом? Как ты еще можешь жить теперь? Понимаете, ничто меня больше не занимает, ничто не радует, когда я сравниваю это время с тем, какое было совсем не так давно! И однако, все другое, все иначе. Это страшно».
Не все из этих семиста персон, которые, по словам Морана, и составляют настоящий Париж, появлялись у Коко на рю Камбон, но можно думать, что почти все хотели бы там побывать и что у большинства из них это желание осуществилось. Мизиа приводила к Коко всех парижских знаменитостей, писателей от Жироду[146] до Дрие ла Рошелля[147], музыкантов от Эрика Сати[148] до Жоржа Орика[149], кинематографистов, чемпионов по теннису, боксеров, следовавших по пятам за Кокто; я уже не говорю о русских, членах царской фамилии, сливках русской эмиграции. «Русская коллекция», которую Коко предложила Всему-Парижу — это сказочно преображенные мужицкие рубахи с сапогами и меховыми шапками. Коко царила в этом водовороте, о котором мало рассказывала.
Она уже не виделась с пережившими эту веселую фарандолу[150], с Полем Мораном и с другими, знавшими ее, когда она еще не была вооружена с головы до ног славой Шанель. Она избегала, например, Элиз Жуандо, бывшую танцовщицу Кариатис, которая во время парижских дебютов Коко помогала ей дружескими советами и даже дала ей несколько уроков «хорошего тона». Случалось, что на какой-нибудь церемонии, скажем, на похоронах, она поворачивалась спиной к человеку, который подходил к ней, улыбаясь и протянув руку:
— Кто этот старый дурак?
Бывший любовник, которого притворялась что не узнала? До самого конца она не переставала уничтожать прошлое, будь это вчерашний день или годы приюта.
Всегда с любопытством относящаяся к новым звездам, она была рада видеть их у себя за столом, но не успевали они спуститься по зеркальной лестнице, как Коко начинала разбирать их по косточкам, не оставляя живого места: какая вульгарность, и она представляет Францию за границей! А эта! Ей надо немедленно вернуться домой, чтобы как следует вымыться. Что же касается того, кто называет себя писателем, — видели ли вы кого-нибудь, кто мазал бы пюре на хлеб? Откуда вышли эти люди? Ах! Что за время!
Она делала вид, что жалеет о своем времени, однако забывала переживших его, тех, кто вместе с ней прославил эту эпоху. Чего стоили они по сравнению с Мадемуазель Шанель? Только непризнанные, как Реверди, снискали ее милость. Почти помимо воли она выпускала когти всякий раз, когда при ней произносили имя Кокто. Она говорила, что он самый умный и самый одаренный из всех, кого она знала, но, как поэт, он самозванец. Сам ничего не сделал, все взял у других, особенно у Реверди. Она сердилась на меня, когда я защищал его. Кокто был для нее, что для быка красное. Она бросалась в бой. Она говорила:
— Останутся только Реверди и Сандрар[151].
Кокто, однако, бывал на всех празднествах на рю Камбон, куда он привел и Радиге. Однажды вечером (в январе 1969-го) она вспоминала, как умер Радиге:
«Боюсь, что он умирает, хныкал Жан (она изобразила его, притворно всхлипывая). Я дала ему термометр: Жан, пойди к нему, измерь температуру, потом положи термометр в этот футляр и принеси его мне. Но больше ничего не делай».
Она призывала меня в свидетели:
— Не могла же я ухаживать за Радиге, еще не зная, что он болен. Я плохо его знала. Иногда он приходил к завтраку. Он пил! Американцы, которые были при этом, сказали мне: «Как может такой молодой человек столько пить?».
Кокто принес термометр. У Радиге было больше сорока.
«Я позвонила врачу. Он ответил: «Сейчас 11 часов вечера. У меня был трудный день. Я пришлю своего ассистента». Но я настаивала. «Хорошо, — сказал врач, — я сделаю это для вас, но возьму с собой моего ассистента, он вам позвонит». Это явно означало, что ассистент поедет к Радиге один. Я сказала врачу: пожалуйста, пусть он мне не звонит, слишком поздно. Мне тоже нужно лечь в постель».
К чему все эти детали. Не придумывала ли она их по ходу своего монолога? Создавала или, вернее, пересоздавала свой мир. Она говорила:
— В конце концов, я очень мало знала этого Радиге, но хотела, чтобы его лечили, за ним ходили, не дали умереть в каком-то мерзком отеле только потому, что у него не было денег.
Кокто плакал. Говорил: «Я болен». Он лег в постель. Врач сразу определил, что у Радиге брюшной тиф. Он почувствовал это по запаху. Его отвезли в клинику. Врач сказал мне:
— Мадемуазель, вы берете на себя ответственность!
Целый день пришлось искать его родителей.
Отец был журналистом. Мать умерла вскоре после сына. Она хотела умереть. Легла в кровать Радиге, заразилась тифом. И она ушла. А бедный Радиге, мне рассказали, когда его положили на кровать в клинике, он вздохнул: «Наконец!». Наконец позаботились о нем. Я занялась похоронами. Вовсе не люблю заниматься такими делами, но раз у него не было денег… Я заказала цветы. Было очень мало народу. Кокто унес цветы с собой, положил на тело под пижаму, лег в постель и все плакал.
Ознакомительная версия.
