— Я и не девчонка, а старший сержант Советской Армии. Понятно вам?
Ничего не ответил солдат. Наконец-то угомонился. А ее сон как рукой сняло. Достала из кармана полушубка свою спутницу — тонкую тетрадку в синей обложке. Повернулась к огню, и побежали торопливые, неровные строчки.
«Давно не писала, было некогда. Двое суток шли ужасные бои. Гитлеровцы заполнили траншеи и защищаются осатанело. Наши на танках проезжали траншеи и останавливались в имении. Немцы засыпали их огнем. Несколько раз на самоходки сажали десант. В имение самоходки приезжали без десантов. Я тоже ездила в самоходке, но стрелять не удалось. Нельзя было высунуться из люка.
Потом мы подошли к траншее по лощине. Я выползла наверх и стреляла по убегающим из траншеи врагам. К вечеру 22 января мы выбили их из имения, перешли противотанковый ров. Мы продвинулись в азарте очень далеко, и так как мы не сообщили, что продвинулись далеко, по нам по ошибке ударила наша „катюша“. Я теперь понимаю, почему их так боятся немцы. Вот это огонек! Я каким-то чудом осталась жива и невредима. Потом ходила в атаку вместе со „штрафниками“. Потом я пошла вправо искать своих. Бегу и кричу солдатам, которые сзади: из какой вы дивизии? А слева, от меня поблизости, из-за куста идут к нашим два немца с поднятыми руками.
Встретила своих дивизионных разведчиков. Говорят: пойдем с нами. И я пошла. Забрали мы в плен 14 фашистов. Потом шли маршем, а гитлеровцы бежали без оглядки. Вдруг приказ: взять вправо. Поехали на машинах. Заняли город. Идем дальше.
Техника у нас! И вся армия движется. Хорошо! Большой железный мост через речку. Шоссе красивое. Около моста срубленные деревья — немцы не успели сделать завал…»
Утонул фитилек в воске, погас светильник.
Спят солдаты. Вот и она сейчас уснет. Только как это он сказал, солдат… «Это хорошо, когда в доме порядок»… Белый лунный свет за решеткой подвала. Белый свет на заснеженных тополях, на заснеженной земле… Вот и там, над ее домом, над ее березами лунный свет… Только ее дом особенный, исторический, прямо-таки редкостный. Двенадцать окон по фасаду, четыре трубы над крышей, общая столовая, общая комната отдыха. Он один, ее дом, такой в районе, нет других, на него похожих. И не по годам он исторический, не по возрасту своему.
В старенькой папке отца хранится вырезка из Вельской газеты «Пахарь». За 15 сентября 1928 года. Вот что там было сказано: «Минуя деревню Едемскую, Никольской волости, бросается в глаза новый дом с большими окнами. Кругом, на несколько верст поля, а на них красиво зеленеют полевые культуры. Не видно убогих полосок, которыми все еще изобилует наша крестьянская земля. Это — Богдановская коммуна, так называют ее крестьяне. Севооборот семипольный. Основное хозяйство — скотоводство. Коров 30, лошадей 4, овец 50, свиней 6. Сортировка и сепаратор. Поля клеверные. Население следит за жизнью коммуны, почесывает затылки. Прошло, видно, время злобы и насмешек, которые слышались во времена зарождения коммуны. Коммуне суждено сыграть важную роль в развитии глухого устьянского края».
Эту заметку отец приберег для тех, кто сомневался в историческом значении дома. И для детей своих. Там дома у нее, в зеленом сундучке, под кроватью матери, хранится самое первое классное сочинение на свободную тему. За эту работу учитель пятерку поставил Шаниной, да еще на уроке читать ребятам заставил Розу. «Мой дом» — так назвала она свою короткую повесть о детстве и юности. Там все, что слышала она от отца о своем доме. Дважды загорался он от рук врагов колхозного строя, были пулевые пробоины в оконных стеклах, бандиты по ночам заглядывали в дом, огнем и смертью грозились, подбрасывали отраву в кормушки для скота, уводили лошадей. Не дрогнули коммунары. Выстояли на зло врагам Отчизны…
Там было и об отце, о том, как схвачен он был в Никольском в марте двадцать первого года мятежниками, как приговорили бандиты его, организатора первой коммуны, к расстрелу. Истязали в церковном подвале. И если бы не подоспели конники-чекисты, восемнадцать коммунистов волости были бы казнены утром 21 марта. «Я счастлива, что родилась в таком доме и в такой семье». Так закончила она свое первое сочинение на свободную тему. А потом пошли экскурсии в Едьму. Ходили классами, с учителями, слушали рассказы коммунаров, самого Егора Шанина, а она, счастливая, гордая, водила ребят, как заправский экскурсовод, по усадьбе, показывала новые постройки, неоглядные поля своей коммуны, лужайку под березами, где обязательно будет построена школа…
…Открыла глаза, оглянулась. Темень. В синем просвете двери солдаты, цепочкой, один за другим уходят в тишину.
— Подымайся, сестренка, пошли! — слышит она ласковый голос того самого, усатого, которому читала письмо.
Вот и ночь кончилась. Только не та, что там была, дома, от зорьки до зорьки. Другая. Мгновенная, фронтовая.
Под серым небом серые стены домов. Все вокруг серое, холодное, каменное. Это только на лубочных литографиях, оттиснутых в Берлине, все обязательно яркое, обязательно солнечное, до слез умиления красивое. Там голубые ангелы с розовыми крылышками, алая черепица на крышах, изумрудная зелень лугов, сказочные замки на холмах. На земле — строгие квадраты выгонов для скота, окантованные колючкой. Черная, ржавая колючка. Быть может, она та самая, которую еще вильгельмовские саперы не успели раскатать в дни первой мировой войны. На земле останки машин с черными крестами, коробки противогазов, поваленные набок пушки с разодранными стволами, вспоротые цистерны. На шоссе вереницы брошенных повозок, машин, мотоциклов, трупы лошадей, солдат в зеленых шинелях, воронки, опаленные тополя…
Следы недавнего боя.
Теперь он там, за холмами. Только разгорается, вскипая огненными факелами разрывов, трескотней автоматов.
Если теперь в свою роту, то это очень просто. Десяток шагов вниз от развилки к овражку, а там через поле, мимо замка прямехонько по шоссейке до хутора. И дома!
Вот и ветерок в спину. Попутный ветерок-добрячок. Топай, Роза Егоровна, к своим, хватит с тебя на сегодня. Воевала честно, на совесть, а что жива осталась после такой адовой заварухи, так это просто повезло. Девчонки, поди, заждались. А помкомвзвода товарищ Кольсин обязательно спросит, где была. Младший лейтенант, а спрашивает построже майора. Он такой, товарищ Кольсин. Чтобы все, как положено, и никакой самодеятельности.
А там, за темными холмами, бой идет. Жестокий, упорный. Ну так как, старший сержант Шанина, домой в свою роту? Это очень просто. Махнула ручкой солдатам: шагайте, мол, милые туда, за холмы, к нашим на выручку, а она домой, с попутным ветерком, через поле по шоссейке, прямехонько до теплого хутора… Так это, значит, не она — другая, гордая и счастливая водила березниковских ребят по полям и лугам своей коммуны, приговаривая, что это все с боя взято в самые тяжкие годы нашей жизни… Так это, видно, не она — совсем другая только что с гордостью назвала себя старшим сержантом Советской Армии.
