Из-за необходимости часто наклоняться и припадать к земле боль в паху пронзила меня с новой силой. Грыжевый бандаж я оставил дома, полагая, что после операции он мне не пригодится. Война извергалась вокруг, меня же мучила нелепая грыжа.
Когда, запыхавшись, я добрался к Фрайермауерам, они слушали сообщение по радио и пытались сохранить спокойствие в этом обезумевшем мире. Нужно ли нам искать какое-то более безопасное место? Или лучше оставаться здесь? Перешли ли немецкие войска уже границу? Через несколько часов был издан указ: мужчины-иностранцы, выходцы из вражеской страны, должны сами явиться в местные отделения полиции. Я был из Вены, являющейся теперь частью Германии. Рассматривался ли я как враг? Приказ был ясным: при регистрации иметь при себе провизию на два дня, смену белья, одеяло и другие необходимые вещи. Йозеф предложил, чтобы я взял с собой свой польский паспорт.
Мой отец был из Польши и никогда не менял своего гражданства. После нападения Германии на Польшу Йозеф советовал мне обозначить мой статус как «беженец по причине религиозного преследования». Это, несомненно, покажет, на какой стороне мои симпатии. Я быстро попрощался. Нет необходимости в эмоциональных прощаниях, думал я и был уверен, что вернусь через несколько часов. Но на всякий случай взял с собой еду.
— До скорого! — сказал я уверенно.
Казалось, бомбардировка прекратилась. В отделении полиции чиновник проверил мои документы. Я думал о смехотворности грыжи на фоне начавшейся войны и ожидал, что меня отпустят домой.
— Именем закона королевства и в интересах национальной безопасности, — объявил чиновник монотонным голосом, — вы арестованы.
У меня возникло чувство, словно немецкий танк переехал меня.
— Сэр, — сказал я по-фламандски, стараясь сохранить спокойствие, — я не враг, я — друг.
— Вы говорите по-фламандски? — удивился он.
— Да. Я выучил его в профессиональной школе. Уже восемнадцать месяцев я живу здесь, приехав сюда, — добавил я, говоря торопливо и стараясь не делать ошибок, — потому что я — еврей. Я приехал задолго до этого нападения. У нас один враг. Мы на одной стороне. Я молод. Я могу сражаться. Не арестовывайте меня! Понимаете?
— Да, — ответил он медленно.
Другие, вокруг меня, пытались использовать похожие аргументы. Это были немцы, работающие здесь в фирмах, сотрудники посольств, служащие туристических бюро — все они умоляли полицейских.
— Но закон есть закон, — сказал чиновник, печально посмотрев на меня.
Все слова ничего не значили теперь. Бельгийцы просто не знали, кто из нас вражеский агент, а кто друг. Они не могли рисковать. Мы должны быть задержаны и, возможно, отправлены назад в страны, откуда мы прибыли, в обмен на бельгийцев, проживающих в Германии. Нас собрали и отвели в спартанские военные бараки, где мы прождали до середины следующего дня, 11 мая 1940 года. Потом нас отвезли на тот же вокзал, куда я прибыл ровно восемнадцать месяцев тому назад, 11 ноября 1938 года.
Однако в этот раз нас отправляли в неизвестном направлении.
6
ЛАГЕРЬ СЕН-СИПРИЕН
(май — август 1940)
На вокзале мы увидели мир, рушащийся вокруг нас. Солдаты прощались со своими близкими и отправлялись на поля сражений. Огромное число полицейских рьяно исполняло свои обязанности. Мы сели в длинный пассажирский поезд — сотни людей, отправлявшихся к пункту назначения, абсолютно не известному никому из них.
— Юг Бельгии, — предполагали одни. — Лагерь для интернированных.
— Франция, — уверяли другие.
Но никто не знал правды и никто не знал, как долго продлится наша поездка. Франция, Южная Бельгия — какая разница? Наша жизнь находилась в чьих-то чужих руках, и все эти предположения были просто попыткой рассеять наши опасения и страхи.
Европа была объята пламенем. Германия, расширяя границы военных действий, что каждая из этих стран повторно заявила о своем нейтралитете. Гитлер назвал их заявления ложью и утверждал, что эти страны служат ареной для планируемого Великобританией и Францией вторжения в Германию. Бельгия выразила официальный протест. «Преднамеренной агрессией» назвало это бельгийское правительство. Но все это уже не имело значения — время для слов миновало. Франция, находящаяся восемь месяцев в состоянии пока еще неактивной войны с Германией, была теперь оккупирована нацистами.
Фактически, как стало понятно, немецкое вторжение было нацелено сначала на Францию, а затем на быстрый сокрушительный удар по ее союзникам. В течение нескольких часов немецкие войска вторглись во все четыре страны. Бельгийская армия, малочисленная и ужасно неподготовленная к войне, отступала с такой поспешностью, что оказалась не в состоянии даже разрушить важные мосты, и немецкие войска с поразительной легкостью продвигались вперед.
Когда поезд отошел от Антверпенского вокзала и проезжал через Берхем, я думал, в безопасности ли сейчас Фрайермауеры, вспоминает ли меня Анни. Прощайте, прощайте… В моем купе находились дядя Давид и его сын Курт, так как мы относились к одной категории иностранцев. Я все еще был обижен на дядю и чувствовал себя в его присутствии некомфортно. Бедный Курт, он был подавлен своим властным отцом и замкнулся.
Я представлял себе маму и сестер, полных страха, в нашей маленькой квартире или гонимых по улицам эскадроном нацистских головорезов. Мне казалось, они зовут меня, а я слишком далеко, чтобы услышать их, и слишком захвачен своими собственными неприятностями, чтобы отозваться.
Мы приехали в Брюссель, и поезд остановился на центральном вокзале. Перед нашими окнами железнодорожные служащие о чем-то совещались с солдатами. Медленно сгущались сумерки. Через вагон прошли чиновники, проверяя документы. Затем проследовали еще таможенники, французские жандармы и военные.
После этого мы больше часа стояли где-то на железнодорожных путях. Никто из нас не знал, где мы находимся. В темноте мы могли только гадать. Опять бельгийские и французские чиновники поднялись в поезд. Нескольких пассажиров заставили выйти. Это были немцы, которых можно было обменять на французских и бельгийских граждан, бедствующих в Германии.
— Может быть, — сказал кто-то в нашем купе, — нас увозят в безопасное от нацистов место? Может быть, бельгийцы хотят спасти нас?
— Мы — евреи, — мрачно возразил дядя Давид, — кто будет беспокоиться о нас?
Его слова висели в воздухе, пока мы сидели в ожидании в темноте, так как Франция была уже затемнена. Наш поезд ждал распоряжений по радио, основывающихся на известиях о продвижении войск, возможности ударов с воздуха, о тысячах других фактов, которые менялись каждую минуту. Мы тронулись. Опять остановились. Где-то вдалеке, во французской глубинке, мы слышали вой сирен. Были ли мы вблизи большого города? Мы слышали самолеты над головой, следом — взрывы, однако не могли оценить расстояние до них. Оставаться ли спокойно сидеть или броситься на пол? Даже вспышки от взрывов не давали представления о дистанции. Были ли это свои самолеты или вражеские? Никто этого не знал. Как долго будут продолжаться атаки? Никто не решался даже строить предположения.
