После премьеры молодые длинноволосые романтики торжествовали победу. Выбежав в фойе, они принялись плясать вокруг бюста Расина с воплями: «Обскакали Расина! Обскакали Вольтера! Расин – просто-напросто мальчишка!» Пришлось вмешаться, чтобы не дать им выбросить в окно мраморные изваяния прославленных в прошлом авторов. Александр про себя подумал, что они все-таки перегнули палку, и решил держаться подальше от этих святотатственных выступлений. Он мирно вернулся домой к Мари-Луизе, которая во время триумфа сына продолжала спать. «Мало у кого в жизни происходили такие мгновенные изменения, какие произошли в моей за те четыре часа, пока длилось представление „Генриха III“, – напишет Дюма впоследствии. – Еще вечером я был никому не известен, а назавтра, хорошо ли, худо ли, мной был занят весь Париж». [44]
Действительно, наутро начали прибывать букеты, один за другим. Не зная, куда девать цветы в таком количестве, Александр убрал ими постель матери. Она трогала рукой лепестки, не понимая, ни откуда они взялись, ни что означают. Потом уснула, а сын неотрывно смотрел на нее. Цветы парижского признания вокруг этой женщины, неподвижно лежавшей с закрытыми глазами, напоминали те, которые кладут, прощаясь навеки. В два часа пополудни Александр отнес рукопись Везару, который выложил за нее шесть тысяч франков; этими деньгами Александр, как и обещал, немедленно расплатился с любезно выручившим его в свое время Лаффитом. Покончив с формальностями, он легким шагом направился во Французский театр, уверенный в том, что застанет там праздничную атмосферу.
Однако у членов комитета, окружавших барона Тейлора, вид оказался похоронный: только что было получено письмо из министерства внутренних дел с приказом временно прекратить представления. Несомненно, это был выпад старичков, приверженцев классицизма, и ультрароялистов. Но Тейлор не пожелал сдаться без боя. Он велел Александру написать просьбу об аудиенции, адресованную господину Мартиньяку, и вызвался сам передать письмо.
Два часа спустя с нарочным прибыл ответ: господин министр ждет господина Дюма завтра в семь утра. Александр воспрянул духом: значит, не все еще потеряно! В самом деле, во время этой совершенно неофициальной встречи господин де Мартиньяк показал себя человеком остроумным, был приветлив и сговорчив и в конце концов разрешил играть пьесу, если в нее будет внесено несколько мелких поправок.
Александр, у которого словно камень с души свалился, поспешил уведомить барона Тейлора, что с особого разрешения министра «Генриха III» можно играть сегодня же вечером. Тотчас после этого в дирекцию театра пришло известие от герцога Орлеанского о том, как ему полюбилась пьеса – настолько, что он намерен присутствовать и на втором ее представлении. В антракте его высочество пригласил Александра в свою ложу и добродушно сообщил, что накануне Карл Х, позвав его к себе, спросил: «Знаете ли вы, кузен, в чем меня уверяют? Меня уверяют в том, что один молодой человек из вашей канцелярии написал пьесу, где мы оба представлены: я – в роли Генриха III, вы – в роли герцога де Гиза». А когда Александр, совершенно опешив, поинтересовался, что же ответил на это герцог Орлеанский, тот с улыбкой сказал: «Я ответил: ваше величество, вас обманули трижды – во-первых, я не бью свою жену, во-вторых, госпожа герцогиня Орлеанская не наставляет мне рога, в-третьих, у вашего величества нет подданного более преданного, чем я». И еще более ласково прибавил: «Кстати, госпожа герцогиня Орлеанская хочет видеть вас завтра утром, чтобы осведомиться о здоровье вашей матушки». Глубоко растроганный, Александр поклонился, рассыпался в благодарностях и удалился на цыпочках.
На следующий день он нанес визит герцогине Орлеанской, с волнением выслушал ее похвалы достоинствам «Генриха III», равно как и ее пожелания скорейшего выздоровления Мари-Луизе, а едва вернувшись домой, тотчас набросился на газеты, желая поскорее узнать, что о нем пишут. Мнения в прессе явно и резко разделились. Либеральные издания – такие, как «Корсар», «Фигаро», «Французский курьер», «Новая парижская газета», «Жиль Блаз», «Французский Меркурий», – естественно, радовались шуму, поднявшемуся вокруг пьесы. Реакционные, вроде «Французской газеты» или «Пандоры», говорили об упадке «Комеди Франсез». Прославленная сцена, по уверениям самых недовольных, опозорилась, показав мелодраму, достойную разве что бульваров, да и то с натяжкой, и местами оскорбляющую королевскую власть, нравственность и религию. Один из критиков, наиболее резкий из всей шайки, даже завершил рецензию словами: «Этот успех, как бы он ни был велик, не может нисколько удивить тех, кому известно, каким образом вершатся темные политические и литературные дела у герцогов Орлеанских. Автор пьесы – мелкий служащий на жалованье у его королевского высочества».
Столь низкое оскорбление не могло, по мнению Александра, остаться безнаказанным. Он поручил Амеде де Ла Понсу пойти в редакцию газеты, поместившей статью, и обсудить с клеветником условия дуэли. Ла Понс вернулся через час. Вызов был принят, но только на послезавтра, поскольку в промежутке этот газетный писака, за которым явно числилось не одно дело чести, должен был драться с полемистом Арманом Каррелем. Случилось так, что в ходе этой «предварительной» встречи Каррель выстрелом из пистолета начисто отсек противнику два пальца на правой руке, и журналист уже не мог держать оружие. Он известил об этом Александра, тот явился к нему и увидел перед собой честного и храброго человека, улыбающегося, несмотря на свое несчастье. На вопрос, насколько серьезно его увечье, раненый ответил: «Ничего страшного. Я лишился двух пальцев на правой руке, но, поскольку у меня остается еще три для того, чтобы написать вам о том, как мне жаль, что я вас обидел, мне больше ничего и не требуется!» «Но у вас, сударь, есть еще и левая рука для того, чтобы протянуть ее мне! – возразил Александр. – И это куда лучше, чем утомлять правую чем бы то ни было!» [45]
Мужественное и торжественное примирение напоминало перемирие, которое заключили бы после боя два полководца враждующих армий в случае, когда каждый признает доблесть противника. Вернувшись домой, Александр подвел итоги: зал каждый вечер полон, сборы невероятные, самое время устроиться поудобнее!
Прежде всего он снял для выздоравливающей Мари-Луизы первый этаж с садом в доме номер семь по улице Мадам. Мелани и ее мать как раз перед этим, покинув мрачного и раздражительного Вильнава, поселились в доме номер одиннадцать по той же улице. Они и сопровождали Мари-Луизу на прогулках, когда она начала потихоньку выходить на улицу. Что касается самого Александра, то он нашел себе квартиру на четвертом этаже углового дома на пересечении улицы Бак с улицей Университета. Ограничив таким образом территорию области чувств, он вполне готов был одновременно оставаться хорошим сыном, предупредительным возлюбленным и драматургом, стремительно двигающимся от триумфа к триумфу.
Глава IX
Драка из-за «Христины»
«Куй железо, пока горячо», «Не почивай на лаврах», – ежедневно твердил сам себе Александр, опасаясь утонуть в самодовольстве из-за того, что настолько удачно все устроил с постановкой «Генриха III». Все еще оглушенный шумом, который поднялся вокруг его пьесы, он чувствовал, что не в силах немедленно засесть за другое сочинение такого же масштаба. И решил воспользоваться своей новорожденной славой для того, чтобы склонить герцога Орлеанского снова принять его на службу, доверив ему спокойную должность библиотекаря.
Его королевское высочество заставил себя уговаривать, но все же позволил Дюма присоединиться к мирным трудам двух «ветеранов» герцогской библиотеки – Жана Вату и Казимира Делавиня. Первый встретил его добродушно, второй – холодно, недовольный появлением в тихом книжном царстве чересчур беспокойного молодца. Но Александр проявлял так мало усердия, что никак не мог нарушить их привычек, и в конце концов оба библиотекаря смирились с мимолетным «ассистентом». Что же касается самого Дюма, если в стенах библиотеки он показывался редко, то покрасоваться в парижских салонах случая не упускал.
