На следующий день меня никто не трогал. Весь день я спал или читал журнал, стараясь не вылезать без лишней необходимости из палаты, за исключением того момента, когда ко мне заглянул какой-то солдат в больничном халате, пытаясь выгнать меня на уборку этажа.
Наш спор о правах и обязанностях закончился тем, что пришел фельдшер и оставил меня дальше отдыхать.
В глаза мне закапывали три раза в день, и к третьему дню я начал привыкать к приятной, сладкой жизни.
– Знаешь что, Ханин? – сказал мне старлей. – А оставайся у меня совсем.
– Как я могу? – не понял я. – Я же не фельдшер, не врач.
– Да этого я могу сколько угодно найти, а вот грамотного печатника. Знаешь, у кого самый плохой почерк? У врачей. А тут еще и политинформации надо проводить. Ты же в институте учился, из Питера, парень грамотный. Хабибулин сказал, что ты и в терминах понимаешь.
Что надо, подучим. Оставайся. А если в роту опять вернешься, погонят в поле, вновь конъюнктивит. Зачем тебе это? Ты же парень – не дурак.
Понимаешь что к чему. Оставайся.
– Так ведь ротный… да и как я тут буду?
– А я тебя официально могу 21 день держать, – твердо сказал начмед. – А потом продлю, и всего делов. В общем, нечего тут решать.
Вот тебе еще текст, надо перепечатать. А что еще надо будет знать и делать, тебе Хабибулин объяснит.
У меня не было официальной должности в медчасти. Я печатал на машинке нужные начмеду документы, писал тексты для политзанятий, заполнял какие-то журналы, делал вместе с больными стенгазету, сопровождал больных в санбат, находящийся в городе. Несмотря на срок службы, я гонял выздоравливающих солдат по уборке палат и перевязочных. Первые пару конфликтов были мгновенно разрешены с помощью татарина, который видел во мне своего приемника. Я нормально спал, плотно ел, смотрел телевизор и старался избегать приходящих в медчасть сержантов моей роты. Я мог выходить в город и звонить родным. У меня всегда было время написать письмо родителям или подруге. Мои рассказы о Ленинграде, случаи из жизни или анекдоты любили слушать медсестры, которые значились сержантами-сверхсрочницами, или прапорщицами. Большинство из них являлись женами офицеров или собирались в скором времени ими стать.
Общение было свободным и непринужденным.
– Санек, пришли мне кого-нибудь, пол помыть.
– Сашенька, дай мне солдатика, убрать мусор из перевязочной, – не приказывали, а скорее просили они.
– Иди сюда, держи, – пихала мне Галка витамины в руку. – Это полезно. Тут у многих авитаминоз начинается. Ешь.
Они заботились обо мне, как старшие сестры, и просили помощь, как у взрослого, но всегда младшего брата.
Больные, лежащие в санчасти, внешне не отличались один от другого. Все были в пижамах и халатах, но даже тут существовала субординация. Сержанта или дедушку из спецов не посылали на уборку, он мог спокойно сидеть в месте для отдыха и, если не смотреть телевизор, то уж читать газету или писать письма домой ему не возбранялось. Однажды я увидел новенького больного, сидящего в халате и пишущего письма домой. Перед ним лежали несколько листов, исписанных аккуратным почти женским округлым почерком с рисунками губ и вензелями. Обладатель больничного халата исписал уже несколько листов плотным, ровным почерком, и они также лежали на столе. Сделав логический вывод на собственном примере, что столько писать может только солдат-первогодка, я спросил:
– Ты почему не на уборке?
– Да вроде как не положено мне, – ухмыльнулся больной.
– Что значит не положено? Ты из какого полка?
– Автополк.
– А звание? – не унимался я.
– Старший сержант.
– Столько же ты прослужил? – опешил я понимая, что старшим сержантом может быть только старослужащий.
– Ну, вот сейчас приказ стукнет и домой, – улыбаясь ответил "дед".
– Врешь, – неуверенно ответил я. – Ты вон сколько бумаги исписал.
Так только "духи" пишут.
– Точно, – расхохотался он. – Мне все так говорят. А я так все два года и пишу.
– Два года? – восхитился я. – Это кому же?
– Невесте. Каждый день. В стихах.
– В стихах? – мои глаза, наверное, начали вылезать из орбит. – О чем?
– О том, как день прошел, что было, чего делал.
– А она?
– Она тоже отвечает каждый день. Правда, не в стихах, но все очень подробно.
Это было так необычно, что я от неожиданности присел рядом. Еще несколько минут мы говорили о том, как хорошо получать письма и спорили о том, тяжело или нет писать письма. Я знал солдат, которые за время службы писали домой не больше пары-тройки писем и то, когда их чуть ли не насильно заставляли командиры, а тут хорошо служащий старший сержант находил в себе силы, время и, главное, желание писать ежедневно своей невесте.
– Нда, – протянул я. – Круто. Если такая женщина ждет, то женись, когда вернешься. Как порядочный мужчина, ты просто обязан на ней жениться, – процитировал я Ильфа и Петрова.
– Женюсь, – заверил он меня. – Мы уже и дату назначили.
Я пожелал ему счастья и скорейшего выздоровления и отправился дальше покрикивать на убирающих этаж больных, которым было разрешено выходить из палат.
Так текли дни и недели. Время уже приблизилось к ноябрю, когда я узнал, что для меня в роту пришло не то письмо, не то уведомление о посылке. Как правило, все письма мне приносил или полковой почтальон или сослуживцы по роте. Но в этот раз почему-то никто не передал мне послание, и я решил днем, чтобы ни с кем лишним не столкнуться, сходить в казарму. Начмед во избежание эксцессов строго-настрого запретил мне там появляться, да в принципе, мне действительно нечего было там делать, но тут случай был из ряда вон выходящий, и я набравшись смелости пошел.
– Стоять! – первое, что я услышал, переступив порог казармы. -
Это кто у нас забрел?
– Товарищ старший сержант… – начал я.
– Молчать! Смирно!! Ты что, казарму перепутал, Ханин? – рявкнул
Корейко. – Это казарма, а не медчасть. Тут люди служат, а не волынят.
– Мне сказали, что письмо пришло…
– Письмо? Да я насрать хотел на твои письма!! – приблизившись ко мне кричал Корейко. – Тебе кто разрешил рот открывать? Я тебя спрашиваю, кто?! Совсем оборзел, солдат? Сними-ка пилотку. Это что еще за вихри? Дембеля так не зарастают. У меня короче. Прическа солдата должна быть ровной и аккуратной. За мной! – направился он в каптерку.
– Товарищ старший сержант, мне обратно надо, – начал я канючить.
– Ты, солдат, приказа не понял?! Ко мне!!
В каптерке оказались еще три сержанта первой мотострелковой роты.
Меня усадили на тяжелую деревянную табуретку, и ручной машинкой для стрижки, которая больше рвала волосы, чем стригла, моя голова была приведена в вид, от которого враги родины бросились бы в рассыпную.
