— Дела у прокурора, у меня делишки, — грустно улыбнулся он, и хотя спросонья из-под моего натянутого сочувствия нагло лезло любопытство праздного зрителя, вежливо продолжил: — Все, закончили. Остались только прения, — по одному дню на каждую сторону. И суд удалится на приговор. До пятницы перерыв.
Он умылся, переоделся, стал задумчиво листать телевизионную программу.
— Значит, через неделю будут показывать тебя по ящику, — резюмировал Лосев.
— Получается что так, — хата вдруг наполнилась чем-то невидимо тяжелым, гнетущим.
Я прильнул к решке: дождь бесшумно размывал летнее небо. Дождя здесь почти не слышно, нет ни карнизов, ни водостоков. Как там хорошо! Вид отсюда потрясающий. Прямо под окнами липы, в которых теряются колючие заборы. Чуть подальше стальной змеей выскальзывают трамвайные пути, а венчает всю эту запретную красоту далекий нимб высоток. Соседнее здание, почти вплотную примыкающее к изолятору, — тюремная психушка. Прямая насмешка судьбы: сидеть в тюрьме напротив дурдома.
Решка напоминала старую детскую игрушку-калейдоскоп: тряхнул — и ловишь глазом новый набор картинок. Только здесь трясти ничего не надо. Картинки сами со скоростью кинопроектора проносятся в сознании, царапая сердце, наполняя душу горьким дурманом.
Пили чай, вспоминая о школе, учителях, одноклассниках. Хата ожила, уныние отступило. И снова сон. Укутываешь ноги в свитер, как в валенок, и пошел блуждать по закоулкам бессознательного.
По возвращении застал Алексея за готовкой. Он колдовал над рассольником. Все очень просто и, как говорит Алексей, пронзительно: кипятишь немного воды, затем льешь побольше огуречного рассола, варишь мелко порубленную морковку, лук-репку, кидаешь уже промытую от комбижира положняковую перловку, под конец завариваешь рубленую зелень и чеснок. Алексей добавляет еще немного растворимого картофельного пюре, чтобы гуще получилось варево. И обязательно в процессе кипячения добавляется натертый помидор. Естественно, соль и масло растительное для усвояемости овощей. Высокая кулинария меркнет перед голодной пытливостью зэка, особенно после надоевшей сечки.
Тишина. Алексей в нервной прострации — болеет.
На прогулке достался крайний п-образный дворик, большой, но несуразный. Вместо ностальгической попсы вертухаи врубили «Энергию», транс действует угнетающе. Каждый молча бродит по своему пятачку, на большее — ни сил, ни настроения.
Сразу после прогулки Игоря заказали «с документами». Отсутствовал часа три. Интересно: он пишет много или просто медленно?..
После четырех лет крытки, сидит он чуть меньше Пичугина, ему можно издавать бестселлер «Мои сокамерники» под редакцией опера такого-то или книгу «Моя жизнь, мои наблюдения». Как же причудливо сходятся в людях подлое и благое. На прогулке заметил у Лосева на плечах симметричные синяки размером с рублевую монету. Что это? Ничего подобного раньше видеть не доводилось. В это время Игорь, поймав взглядом солнечный зайчик, истово перекрестился. Все стало ясно. Воистину прав святитель Николай Сербский, написав, что тюрьма — «страшное и святое место». И даже в человеческих душах сплетение страшного и святого.
В хату передали для меня бандероль из Читы — новый фотоальбом Николая Петровича Назарова с видами Забайкалья — родины отца. Приятное и трогательное внимание, и нет здесь ничего его дороже.
Часов в десять утра — на выход «с документами». В такое время может быть только следователь, адвокату в столь ранний час не прорваться. Но, к большому моему удивлению, в следачку № 5 зашел адвокат Александр Алексеевич, будто, как и я, оторванный от сна. А чем еще заниматься защитникам в очереди на встречу с подсудимыми? Новости с воли, серые, вяло текущие, как, впрочем, последние месяцев пять.
Вернулся в пустую камеру, соседи гуляют. Не успел скинуть кеды, как заказали с вещами, значит, или перекидывают в другую камеру, или на другой централ, надежда на свободу тоже отозвалась приглушенной, ноющей болью старой раны.
Непредсказуемость грядущих перемен и новых знакомств приятно будоражила и бодрила. Вскоре вернулись Пичугин с Лосевым. С порога им тоже приказали собираться. Через час заставленная пакетами и баулами каюта стала казаться сиротливо опустевшей.
Разъезд после трех месяцев, проведенных вместе, похож на расставание родственников, надоевших друг другу, но все же родственников. День сползал к вечеру. В камере царила атмосфера вокзала. Сидим на пожитках, ждем поезда. За тормозами не смолкает «кукушка», что может говорить о массовом переселении арестантов. Наконец, очередь дошла до нас. Около семи вечера дернули меня.
Дорога оказалась прямой и короткой, до конца по коридору, камера 601, отсюда три месяца назад меня и забрали. В несколько заходов перетащили вещи, открыли тормоза. Прежним уютом здесь уже не пахло, обстановка смахивала на опрятный бардак, в котором мои новые сокамерники смотрелись вполне гармонично.
Один — худой, невысокий, запартаченный старухой с косой на левом предплечье, представившийся Русланом, неопределенной кавказской национальности, как выяснилось потом, чечено-татарской, сорока одного года, погоняло — Бесик Таганский. Другой — бритый наголо, с широким выпуклым лбом, подминавшим под себя мелкие, как щелки, глаза, назвался Игорем Золотенковым. Бесика грузили кровавой расправой над грузинским коммерсантом и его семьей. Игорь же выхватил свою «девятку» за пособничество в убийстве мэра Дзержинска Доркина. Бесик сидел в 99/1 с конца апреля, Игорь — одиннадцать месяцев, с августа 2006 года, ждал касатки (кассационная жалоба. — Примеч. авт.) в мечтах об этапе.
Еды было мало, блатных почти не грели. В ящике под дубком стояли две огромные бадьи с сухофруктами и обезжиренным печеньем — наследство от съехавшего Васи Бойко. Ни телевизора, ни холодильника считай нет, так как старая раздолбанная тумбочка до конца не закрывается, какой там мороз.
Неожиданно из тюремной утробы раздался истошный, словно с минарета, вопль на ломаном русском: «Мусора! Пидарасы! Ненавижу!» Заклинание повторилось раз десять и стихло.
— Это чего? — удивился я.
— Грузин какой-то голосит уже третью неделю, — пояснил Игорь. — Несколько раз в день, как по расписанию. Прямо над нами, в одиночке. По ходу, на дурку хочет съехать.
— Да, уж. Режим здесь не раскачаешь, — со знанием вопроса вздохнул Бесик.
Во мне Руслан сразу же узрел свободные уши, на которые не замедлил присесть. Я и не возражал. Руслан оказался прекрасным рассказчиком с незаурядным юмором и блатной афористичностью языка.
Икон в хате не было, а вот на двери навесного ящика маленький прямоугольный клочок тетрадного листа тесно заполнили корявые, но аккуратные печатные буковки:
