В тот памятный день я с начала и до конца рабочего дня читал материалы уголовного дела в канцелярии Львовского областного суда. Мне предстояло написать жалобу в порядке надзора, вернувшись, домой, в Москву. Я хотел улететь из Львова назавтра утром и поэтому работал не вставая. Без перерыва на обед. Дело было заурядным. В ту пору аптекари и чиновники изобрели простенькую комбинацию, позволяющую направлять потоки мелочи за сдаваемые в аптеку порожние бутылочки и пузырьки прямиком в свои карманы. Ручейки тогда были мелкими – сотни рублей, максимально тысячи. Обстановка для комбинаций с миллионами и миллиардами долларов в стране еще не созрела. Протоколы судебного заседания и материалы следствия были на украинском языке, однако стандартные судейские обороты речи были понятны, и лишь один раз я попросил мне помочь, когда не знал, какой месяц украинцы называют словом липень.
Мне удалось управиться, и я вышел усталый и голодный на плохо освещенную и какую-то мглистую и промозглую декабрьскую улицу. Побрел в гостиницу, думая о прочитанном, о противной погоде и не замечая ничего вокруг. Когда я вышел на площадь, меня вывел из некоторого оцепенения могучий рык уличных репродукторов. Бас диктора буквально рокотал, когда произносил слова «…Шпигунов та диверррсантов» и «…инфаррркт миокарррда». Я остановился и понял, что вещают о зверствах врачей-убийц. Стало ясно, что сделан важный шаг в борьбе против космополитов. Среди еврейских фамилий профессоров убийц затесались, для отвода глаз, имена Егорова и Виноградова, личного врача Сталина. Похоже было, что наступает решительная фаза.
В гостиничном буфете не оказалось ни водки, ни коньяка и я с горя удовольствовался стаканом ликера, приторного и противного.
Ранним утром я улетел в Москву. В салоне самолета оказался еще только один пассажир, молодой офицер. Так мне не доводилось летать никогда. Он предложил мне сыграть партию и вынул из сумки дорожные шахматы. Я попытался развлечь себя тем, что вначале нарочно сделал несколько нелепых ходов, но затем заиграл старательно. Офицер играл не сильно, и бессмысленные первые ходы его не удивили. Вскоре он сдал партию, поблагодарил и убрал шахматы. Я думал, что он спросит, какая у меня шахматная квалификация, а я удивлю его, признавшись, что я мастер. Увы. Улучшить настроение не удалось.
В Москве вечером я зашел к товарищу. Его отец, русский литератор еврейской национальности, был мрачен. Он сказал, что надо запасаться полушубками, валенками и кирзовыми сапогами. Возможна поголовная ссылка, как уже случилось с разными народами.
До сих пор историки спорят, реально ли готовилась депортация евреев в отдаленные районы после суда и казни врачей убийц или же нет. Угадать, что планировал Сталин, практически невозможно. Он был великим мастером неожиданных вариантов и, когда надо, не оставлял следов.
(Мне кажется, он совершал и крупные ошибки: переоценил способность предвидения Гитлера, самоубийственно напавшего на СССР; признавая образование государства Израиль, быть может, понадеялся, что евреи, склонные к социалистическим идеям, будут продолжать выступать против Англии. Впрочем, это рассуждения дилетанта.)
Домашняя работница родителей моей жены Шура, молодая и добрая девица, рассказала мне по секрету, что Феклуша-дворничиха уверяла, будто вскоре в квартирах освободится немало еврейских комнат. Она была, как и Шура, деревенской, улыбчивая и приветливая. Однажды, когда обыскивали перед арестом комнату нашего соседа по подъезду, нашего доброго знакомого, Феклуша, как дворничихе положено, была понятой, то есть представителем власти, по разумению Шуры. Получить комнату в Москве было пределом Шуриных мечтаний, однако она сочувствовала мне и явно была огорчена. Я счел за благо опровергнуть прогноз дворничихи. Фамилия Шуры была Егорова, и я сказал, что обвиняют не только еврейских профессоров, но и ее однофамильца. Шура не спорила. В марте наш родной и любимый оставил свой безутешный народ, а вскоре, когда ярко светило солнышко, Центральный Комитет партии сообщил, что врачи вовсе не убийцы, дело было умышленно сфабриковано. Об этом я узнал из газеты в Подольске, куда ездил на заседания суда по одному групповому уголовному делу.
В перерыве молодая и симпатичная адвокатесса, участница процесса, сказала, что дело не сфабриковано, просто власть сделала шаг в угоду западным странам. Коллега шепнул мне, что ее муж – офицер госбезопасности. Евреи же возрадовались, старики даже вспоминали праздник Пурим, когда отмечают чудесное и неожиданное избавление от гибели народа много веков тому назад.
В июне 1953 года случился еще один сюрприз. Арестовали Лаврентия Берию. Потом его судили. Дело слушалось при закрытых дверях. Эти двери были закрыты так плотно, что мне не довелось видеть ни одного человека, который был бы знаком хоть с кем-нибудь из побывавших в зале суда.
Коммунистам и беспартийным разъясняли, что Берия – шпион, что он пытал и расстреливал невинных советских людей, что хотел распустить колхозы и отдать Германскую Демократическую Республику западногерманским капиталистам, и к тому же он ужасный развратник и насильник. Мало того, он лгал, будто он, а не ЦК разоблачил фальсификаторов дела врачей-убийц.
Народ был возбужден, и кто-то сочинял частушки: «Как товарищ Берия / Вышел из доверия…» и «Цветет в Тбилиси алыча / Не для Лаврентия Палыча…». А мой товарищ по адвокатуре, старше и опытнее меня, сказал: «Ты думаешь, это Берию судили? Это Сталина судили!» Такое смелое умозаключение тогда показалось мне сомнительным. Однако наступали новые времена, времена новых неожиданностей, надежд и разочарований.
Насчет чертовой дюжины я остался при том же мнении. Просто чертова дюжина послужила зацепкой для памяти.
Адвокат на дежурстве
Юридическая консультация помещалась в Гостином дворе. Клетушки грандиозного и запущенного здания заполняли разнообразные конторы в самых неожиданных сочетаниях. Совет добровольного спортивного общества и зуболечебница, котлонадзор и контора по сбору утильсырья… Формации менялись, а Гостиный двор плыл, как Ноев ковчег.
Что находилось в тесном помещении юридической консультации в прошлом, никто не знал. В комнате были выгорожены фанерными перегородками кабинки-закутки. В каждый втискивался за специально изготовленный письменный полустолик адвокат, напротив садился клиент. Из кабинок доносились невнятные голоса. Зачастую там рождались и гибли надежды, переплетались устремления клиентов и адвокатов, скрипели перья и переходили из рук в руки ассигнации. Фанера скрывала все.
