Не хочется вспоминать…
Шаттенштейн Евгения Ричардовна
Припомню, и горлу становится душно.
Припомню, и сердце внутри замирает.
Гудящим пожаром, тревогой воздушной —
Так в памяти детство мое вырастает[2].
Очень долго не могла сесть за эти заметки, не только по лености и неорганизованности, но и потому, что не очень понимала, как это сделать. И вот, читая книгу воспоминаний о Зиновии Гердте, я узнала, что Милан Кундера (чешский прозаик, эссеист, драматург, переводчик) писал, что память предлагает нам не движение, не кинофильм, а фотографию, нечто застывшее, статичное — мгновение. Поэтому я и расскажу о тех мгновениях, что остались в памяти, не по порядку, не хронологически, а как вспомнится.
* * *
О войне мы с мамой узнали по дороге на пляж: мы уже выехали на дачу, на Всеволожскую. На следующий день мы вернулись в Ленинград. Началась другая жизнь. В ожидании бомбежек на оконные стекла наклеивали крест-накрест полоски бумаги; убирали вещи с чердака, где нашелся мишка, с которым я играла в детстве. Только он был не плюшевым, как обычно, а из серой фланели с глазками из обувных пуговиц. Поставили ящики с песком — гасить зажигалки (водой их заливать было нельзя). Слава Богу, ни на наш дом, ни на нашу школу зажигалки не упали.
Начали эвакуацию из города детей. 6 июля 1941 года ученики нашей школы с учителями уехали в город Валдай. Перед отъездом мне отрезали косы, так как сама я не могла справиться с такими густыми волосами. Вещи, в том числе зимние, сложили в большой чемодан. На каждой вещи нужно было вышить фамилию и номер школы. Вот когда я пожалела, что у меня такая длинная фамилия!
Десять дней мы жили вокруг чудесного Валдайского озера. Но вдруг над ним пролетели немецкие самолеты и сбросили бомбы. Через день приехала моя мама: ее вызвали в школу и предложили ехать за мной и еще несколькими моими одноклассниками. И вот мы с родителями в эшелоне, составленном из товарных вагонов с нарами в два этажа. 20 июля мы благополучно приехали в Ленинград. Нам очень повезло, а поезд, который шел перед нами, разбомбили. Было много убитых и раненых. Так закончилась моя первая эвакуация.
В городе было тихо. Мы с девчонками-одноклассницами поехали покататься на «американских горках». После 8 сентября их не стало. Многие мои подруги уехали в эвакуацию. Должен был уехать и институт, где работала мама, но не успел.
Первая бомбежка 8 сентября 1941 г. Я разносила какие-то повестки и оказалась около Смоленского кладбища. Виден страшный пожар на Петроградской стороне (потом я узнала, что горела гардинно-тюлевая фабрика). Грохот зениток. Очень страшно было еще и потому, что я знала — мамы нет дома, она рыла окопы где-то в районе станции Грузино. Они там едва не попали в плен к немцам, но вернулись.
Другая бомбежка, которую я очень запомнила, случилась в апреле 1942 г. Мы шли из нашей школы на 12-й линии в 21-ю школу на 5-й линии. Точно, зачем мы туда отправились, не помню, что-то было связано с художественной самодеятельностью. По дороге нас застала тревога, и милиционер загнал нас в подворотню Андреевского (Василеостровского) рынка. Когда милиционер отвернулся, мы убежали из подворотни и прибежали в школу. Через несколько минут где-то рядом упала бомба; в помещении, где мы находились, воздушной волной выбило окна. Мы успели выскочить в коридор, а когда закончилась тревога и мы возвращались по домам, рынка уже не было. Опять повезло!
* * *
Мы жили на пятом этаже дома 32 по 11-й линии. И в начале блокады при сигнале воздушной тревоги наша семья, взяв с собой маленькие чемоданчики с самым необходимым, спускалась в бомбоубежище. Но бывали случаи, когда люди в бомбоубежищах оставались под завалами. И мы постепенно перестали туда ходить. Что будет — то будет!
В дни юбилея Алисы Бруновны Фрейндлих я услышала ее рассказ о блокадном детстве. У нас в семье был такой же строгий порядок: утром приносили хлеб, и тетя резала его на кусочки: один кусочек на завтрак, два — на обед, один — на ужин. И как бы ни хотелось, нельзя было съесть все сразу. Я уверена, что это спасло нам жизнь. Доказательство? К соседу приехали родственники со Средней Рогатки (теперь это площадь Победы), фронт там был близко. Это была мать и три дочери, младшей было 11 лет. Они выкупали хлеб, каждая свой, и сразу съедали. И все умерли. Осталась только младшая, ее отправили в детский дом. Когда умерла мать, дочери никуда не отнесли труп, просто выбросили в сугроб, чтобы оставить себе лишнюю карточку. Но это их не спасло.
Спасала дисциплина и забота друг о друге, и вера в то, что победа придет обязательно. Все удивляются, когда видят две общие тетради, в которые я всю страшную зиму 1941/42 г. записывала разные кулинарные рецепты, все, какие только мне попадались на глаза: из хозяйственных записок соседей, из старых журналов «Нива». Я верила, что кончится война, и я все приготовлю. А ведь тогда я совсем не умела готовить. Странно, но эти записи я продолжила только после войны, заполняя оставшиеся в тетрадях места. К этому времени я научилась готовить.
Однажды мама нашла на улице настоящий тульский прямоугольный пряник, на котором написано «ТУЛА»! Мама принесла находку домой, прокалила ее на «буржуйке», отрезала кусочек, убедилась, что пряник не отравлен, и разделила пряник на всех.
К моему дню рождения, 21 марта, мама гдето купила столярный клей и сварила студень. И был праздник!
* * *
Холод был страшнее голода. В начале зимы в школе нам давали по тарелке супа, чаще дрожжевого. Обычно мы уносили его домой в бидончиках. Кто-то случайно плеснул немного у классной доски. Образовался каточек и продержался всю зиму — так было холодно в классе.
Поэтому зимой у нас было не больше трех уроков!
Отправляясь в школу, я надевала лыжный костюм, зимнее пальто, шапку. Поверх всего мне повязывали большой клетчатый платок. На руки — две пары рукавиц, на ногах валенки. И все-таки к весне пальцы распухли, кожа на них потрескалась. Писать я не могла даже контрольные работы. И так было много лет. Даже поступив в 1945 году в университет, я на первых курсах по весне не могла писать. При малейшем холоде и сейчас руки мерзнут.
Дома мы уже жили не в двух комнатах, а в одной — там была «буржуйка», железная небольшая печь, труба которой была вставлена в топку кафельной печи. Иногда были дрова — что-то осталось с «до войны», рядом разбирали деревянный дом, жгли какую-то мебель. Чтобы было теплее, мы с мамой спали в одной кровати.
