Это была одна из счастливейших зим, проведенных ею в Китае. Снятый ими дом был невелик, но уютен со своей жестяной печкой, изготовленной по ее указаниям в мастерской жестянщика, с цветами, распустившимися на подоконниках. У нее был особый талант к взращиванию цветов, и они всегда охотно цвели для нее; ее комнаты со скудной мебелью казались бы пустыми, если бы не вся эта растительность, а так они делались гостеприимными и как бы хорошо обставленными. Но снова приближалась весна, а за ней лето. «Хорошо бы никогда не было лета», — думала Керри. Это лето было даже хуже других из-за необычайной засухи. За всю весну не выпало ни капли дождя, и крестьяне, ждавшие паводка, который в сезон дождей заливал рисовые поля, видели, как молодые побеги вянут у них на глазах. Середина лета принесла невероятную жару. Не было надежды, что рис в этом году вообще уродится, и крестьяне, которым грозило остаться без пищи, начали поспешно засевать зерном разбросанные участки.
Керри, всегда чутко улавливавшая смену людских настроений, сразу почувствовала что-то неладное. Очень мало кто приходил теперь в маленькую часовенку, где служил Эндрю. Нетрудно было заметить, что толпы, сперва в нее набивавшиеся, куда-то исчезли — в воскресенье вообще не пришло ни одного человека. На следующий день Ван Ама, вернувшись с рынка, сказала Керри: «Вам лучше сегодня не выходить на улицу». И когда та одолела ее расспросами, неохотно произнесла: «Люди говорят, боги недовольны, что в городе поселились чужеземцы. Такой засухи еще не бывало, а как раз в этом году сюда пришли чужеземцы. Потому, они говорят, боги и сердятся».
Даже Эндрю, ничего не замечавший вокруг себя, кроме того, что напрямую относилось к его Делу, разглядел, какие хмурые, полные враждебности лица становятся у людей, когда он обращается к ним на улицах или пытается всучить свои трактаты. Раз или два его книжицу просто рвали у него на глазах. В стране, где всякое печатное слово считалось священным, на это нельзя было не обратить внимания. Но Эндрю принадлежал к числу людей, в которых сопротивление только укрепляет решимость, и когда он окончательно убедился, что в городе его знать не желают, то отправился в долгое путешествие по стране, так что много недель Керри оставалась одна с детьми и с Ван Ама.
Как-то в жаркий августовский день она шила у окна. Воздух был тяжелый, душный, и каждый уличный звук усиливался, словно бы отраженный от его плотной массы. Она услышала шепот под открытым окном. Прислушалась. Дурные предчувствия обострили ее слух. Двое мужчин о чем-то втайне договаривались. «Сегодня в полночь, — говорили они, — сегодня в полночь мы взломаем ворота, убьем их, бросим их тела перед богами, и пойдет дождь».
Она быстро поднялась и пошла искать Ван Ама.
— Пойди, послушай, что говорят на улице, — сказала она. — Попробуй разузнать, что они замышляют. И она прошептала ей на ухо, что сама только что слышала.
Не сказав ни слова, Ван Ама надела самое свое плохое платьишко и вышла. Скоро она вернулась, глаза ее смотрели в пустоту. Она старательно затворила все двери, подошла вплотную к Керри и прижалась губами к ее уху.
— Так вот, хозяйка, — выдохнула она, — они собираются убить тебя этой ночью, тебя и детей. Каждый белый будет убит.
Керри посмотрела на нее.
— Ты думаешь, они так и сделают?
— А почему бы и нет? — ответила Ван Ама упавшим голосом. Она поднесла край передника к глазам и медленно вытерла слезы.
— Люди, к которым ты была добра, — пробормотала она, — никто из них не решится тебе помочь. Если они осмелятся, их тоже убьют. Керри молчала, не двигалась, мысли лихорадочно проносились у нее в голове. Ван Ама глянула в глаза белой женщине.
— Но я по-прежнему с тобой, — твердо произнесла она.
Керри подошла к ней и сжала ее загрубелые, смуглые, верные руки.
— Я не боюсь, — спокойно сказала она. Пойду помолюсь Богу.
Она вошла в свою комнату, закрыла дверь и упала на колени у кровати. Сердце ее билось так, что на мгновение ей стало дурно. Неужели этот день положит конец ее жизни и короткой жизни детей? Она обратилась душой в те туманные высоты, где, как ее учили, обитал Господь, и начала молиться. «Если будет на то Твоя воля, спаси нас, но в любом случае избавь меня от страха». После долгого молчания она продолжила свою молитву: «Если нам суждено умереть, помоги мне первых избавить от мук детей».
Она еще долго оставалась на коленях, думая о том, как ей теперь быть. Потом долго молчала, ожидая. Ответа не было, как всегда, и тогда она встала с колен, и теперь в ее сердце были храбрость и гнев, не позволявшие ей отступить.
— Я не допущу, чтобы кучка невежественных, напичканных предрассудками людей изничтожила меня и моих детей, — твердо решила она, изумляясь собственному спокойствию. Что ж, она по-прежнему готова верить в Господа, хоть он и не удостоил ее ответом, и нечего ей бояться этих людей.
В этот вечер она пораньше уложила детей и сидела себе спокойно с шитьем. Весь день гнев не оставлял ее. «У меня нет ни малейшего желания умереть», — сказала она сама себе твердым голосом. В конце концов она поняла, что ей делать.
Она подошла к окну, не оставляя иголки, а сама все слушала. Приглушенный шум улицы, пробившись сквозь душный, пропитанный пылью воздух, напоминал барабанную дробь. Она напряженно вслушивалась, боясь пропустить сбой в привычном, ритме. Ее слух уловил его около полуночи. Шум усилился и словно бы прилепился к воротам. Час настал. Она встала и чуть слышно позвала со двора Ван Ама, которая тихо сидела в тени:
— Ван Ама, а теперь, пожалуйста, завари чай.
Затем она спустилась вниз, расставила чашки и тарелки на своем овальном столе, разложила по тарелкам кексы. Когда все было готово для пиршества, она тщательно подмела и прибрала в комнате, так что не оставалось ни соринки, и расставила стулья, словно ожидая гостей. После этого она вышла во двор и широко распахнула ворота.
За воротами плечом к плечу стояли люди, лица которых были неразличимы во тьме жаркой ночи. Они отступили назад в темноту, но она сделала вид, что их не заметила и, уж конечно, не испугалась. Она возвратилась в дом, оставив входную дверь открытой, прибавила света в масляной лампе, чтобы он был виден снаружи, поднялась наверх, разбудила и одела детей и свела их вниз. От удивления они не успели даже рта раскрыть, но она заговорила с ними самым естественным тоном, спела им песенку, потом усадила их на циновку, дала им в руки лучшие их игрушки, и они весело стали играть. Потом она снова взяла шитье и села. Ван Ама принесла чай и встала с неподвижным лицом позади детей.
Шум вокруг дома все нарастал, пока не стало ясно, что это человеческие голоса. Керри могла уже различать от дельные голоса, она легко поднялась, подошла к двери и крикнула:
