Шум вокруг дома все нарастал, пока не стало ясно, что это человеческие голоса. Керри могла уже различать от дельные голоса, она легко поднялась, подошла к двери и крикнула:
— Войдите, пожалуйста!
Они были уже во дворе толпа угрюмых, озлобленных чернорабочих с палками, дубинами и ножами в руках, — и звук ее голоса заставил их двинуться вперед. Она снова позвала их добрым, звонким от усилия воли голосом:
— Входите, друзья, входите, дорогие соседи! Я приготовила чай!
Люди застыли в нерешительности. Несколько человек протиснулись вперед. Керри быстро налила чай и вышла к ним, держа, согласно правилам вежливости, чашку в обеих ладонях. Она подала ее высокому, неулыбчивому, голому по пояс человеку, который показался ей вожаком. Он разинул рот от изумления. Покорно взял у нее чашку. Керри, глядя на их лоснящиеся лица, на которые падал свет из широко распахнутой двери, улыбнулась самой своей широкой улыбкой.
— Входите, попейте чайку, — сказала она. — И садитесь, пожалуйста. Мне жаль, что в моем скромном доме не хватает стульев, но все, что у меня есть, в вашем распоряжении.
Затем она отступила к столу и притворилась, что чем-то занялась. Дети перестали играть, и Эдвин прижался к ее боку. Но она нежно их успокоила:
— Чего вы испугались, мои дорогие? Просто люди пришли на нас посмотреть. Такие они смешные, хотят посмотреть, на что похожи американцы. Они никогда не видели американцев.
Сбитая с толку толпа начала с пыхтением протискиваться в комнату, глазея по сторонам, хватая ртом воздух. Кто-то прошептал:
— Странно, почему она не боится?
Керри уловила сказанное.
— А зачем мне бояться своих соседей? — спросила она с хорошо разыгранным удивлением.
Вошедшие принялись разглядывать мебель, занавески, орган. Один из них прикоснулся к клавишам, и Керри показала ему, что надо сделать, чтобы орган зазвучал. Затем она села, тихо заиграла и начала петь по-китайски «Иисус, я люблю твое имя».
Пока она играла, никто не проронил ни звука. Потом люди начали нерешительно поглядывать друг на друга. Один из них пробормотал:
— А здесь ничего такого нет, просто женщина и дети.
— Я пошел домой, — коротко бросил другой и вышел.
Остальные все так же угрюмо слонялись по комнате, а вожак остановился, чтобы посмотреть на детей. Он протянул руку Артуру, и розовощекий добродушный мальчуган, который с первых дней видел вокруг себя эти смуглые лица, улыбнулся и ухватил его за худой темный палец. Мужчина в восторге засмеялся и крикнул:
— А здесь есть с кем поиграть!
Тогда все сгрудились вокруг детей, принялись их разглядывать, обмениваться замечаниями, а потом брать с пола американские игрушки и внимательно их изучать. Керри чуть не померла от страха: что, если какое-нибудь грубое движение испугает кого-либо из детей, и это изменит настроение толпы? Темное лицо Ван Ама, бдительно стоявшей на страже, виднелось у двери. Наконец вожак встал и громко объявил:
— Здесь больше делать нечего. Я пошел домой.
Это был сигнал удалиться. Один за другим, поглядывая через плечо, они двором вышли на улицу. Керри почувствовала вдруг ужасную слабость; она снова села и, взяв младенца на колени, принялась его укачивать. Люди, задержавшиеся в воротах, такой именно увидели ее напоследок.
Когда все ушли, Ван Ама подобралась к ней, схватила ребенка и горячо прижала его к груди.
«Если б кто-нибудь навредил ему, я бы на месте убила собаку», — прошептала она, и Керри увидела ручку кухонного ножа, торчавшую у нее из-за пазухи. Но Керри на этот раз лишь громко рассмеялась и, подняв Эдит и взяв за руку Эдвина, двинулась наверх. Она еще раз искупала детей в прохладной воде и уложила их обратно в постель.
Потом она спустилась вниз и закрыла ворота, отделявшие двор от теперь уже молчаливой, опустевшей перед рассветом улицы. У крыльца она помедлила. С юго-востока подул ветер, предвестник тайфуна. Она прислушалась: ветер пузырил занавески в открытых окнах. Он был свежим, холодным — ведь он нес прохладу отдаленного моря.
Она поднялась наверх, легла в постель и, замерев, прислушалась. Может быть, этот ветер принесет дождь? Целый час она не могла уснуть, потом задремала, но скоро проснулась. Над ее головой слышалась музыка дождя, тринькающего по черепицам и с плеском срывающегося по краям кровли на каменные плиты двора. Она переполнилась радостью, тело ее наконец расслабилось в холодном сыром воздухе. Ужасная ночь… ужасная ночь миновала!
Она встала и подошла к окну. Серый день пробивался над крышами домов, но не было ни души. Измученный недавней жарой, город спал, и проливной дождь частыми длинными струями лился на опустевшие улицы. Они спасены… Может, это и есть долгожданное Божье знамение?
* * *
Близился конец лета, и Керри облегченно вздохнула. Но ей не суждена была долгая радость: в первых числах сентября у Артура внезапно началась лихорадка. Ребенок накануне упал во дворе в выложенную черепицей канаву и больно ушибся, после чего несколько часов чувствовал слабость, и Керри с беспокойством следила за ним. Но к вечеру он казался таким же веселым, как всегда.
Однако на следующее утро слабость вернулась, и к полудню он весь горел; Керри давала ему простые лекарства, бывшие под рукой, и купала его в прохладной воде, а Ван Ама безостановочно обмахивала его веером. И все же жар усиливался, и к ночи ребенок потерял сознание. После полудня он все время стонал от боли, но был слишком мал, чтобы сказать, где болит, и Керри снова и снова осматривала его маленькое тельце. Когда же губы у него побелели и он, к ужасу Керри, перестал двигаться, она наклонилась над ним с чувством страха и беспомощности. Ван Ама пощупала ножку мальчика.
— Он умирает, — сказала она негромко.
В городе не было белого доктора, но Керри не могла позволить смерти так легко завладеть ее ребенком. Она судорожно обернулась к Ван Ама: «Иди, сыщи лучшего китайского врача в городе, пусть приходит немедленно, скажи, сын умирает!»
Ван Ама мгновенно исчезла и вскоре вернулась с врачом, маленьким, иссохшим, кожа до кости, старичком в грязном черном халате и огромных очках в медной оправе. Он молча, с невозмутимым видом, не глядя по сторонам, вошел в комнату и сразу подошел к маленькой кроватке. Выпростав из рукава грязную, с давно не стриженными ногтями руку, больше похожую на клешню, он осторожно обхватил маленькое запястье большим и указательным пальцами. Он долго сидел гак с закрытыми глазами. Потом встал, вытащил из-за пазухи сложенный четверо клочок бумаги, а из-за кушака — тушь и кисточку и быстро нарисовал несколько иероглифов.
