Она безмолвно глянула на него, неожиданно эти черные глаза наполнились слезами. Домой, домой! Только дом может спасти ее!
Уже десять лет минуло с того дня, когда они покинули родную страну, и по всем правилам Эндрю полагался годовой отпуск. Месяц спустя они снова двинулись к морю.
* * *
В Шанхае Керри вдруг овладело несказанное упрямство. Она неожиданно раздумала ехать домой. Ее истерзанное сердце все еще кровоточило, и она чувствовала, что не в силах будет видеть сочувствующие лица домашних и заново переживать свои утраты. Эндрю, пораженный этой внезапной переменой, обратился за советом к врачу, который порекомендовал перевезти ее куда-нибудь подальше, «чтобы ее окружало все совершенно новое». Этим «совершенно для нее новым» оказались Средиземное море и Европа.
В течение трех месяцев они без особой цели переезжали с места на место, и Керри бездельничала как никогда в жизни. Они высадились в Италии, оттуда перебрались в Швейцарию. Месяц они оставались в неподражаемом Люцерне, ели золотистый мед и смотрели на блестевшие снегом горы, вздымавшиеся над водами самого синего из озер. Это и оказалось нужным лекарством. Красота как ничто помогала восстановить силы Керри, а прекрасные снежные просторы, спокойные, опрятно одетые люди, островерхие церквушки и огромные мрачные соборы действовали на нее исцеляюще. Мало- помалу ей снова начало казаться, что жизнь прекрасна и Бог, стало быть, все же существует, а это значило, что, пусть нескоро, она сумеет примириться со случившимся. Но сейчас она была еще слишком слаба для борьбы. Когда у нее в первый раз отняли ребенка, она ожесточилась, во второй испытала горе, но когда умерла еще и ее прелестная, чудная четырехлетняя Эдит, это разбило ей сердце и она словно бы онемела. Трудная жизнь людей, среди которых она работала, лишь углубила в ней ощущение всеобщего неблагополучия. Ей нужно было убедиться в том, что есть края, где люди живут в довольстве и покое и страдание не так откровенно было заметно.
Потом они поехали на север, в Голландию, где ей не терпелось увидеть Утрехт и старую мебельную фабрику mynheer'a, переоборудованную ныне в соответствии с требованиями времени, но по-прежнему солидную и процветающую. Ей было на редкость приятно показать Эдвину дом и город, где жили его крепкие духом предки, и увидеть, что он начинает ими гордиться. Оторванность от родной почвы, терзавшая ее все эти десять лет, больше ее не мучила; она воссоединилась со своим народом.
Поздней осенью они провели две недели в Англии, и эти дни наполнили ее жадную до красоты душу таким ощущением прекрасного, что она почувствовала, как возвращаются к ней силы, исцеляется разум и она становится прежней Керри. Она избавилась от горестных воспоминаний, и если не решалась пока смело смотреть в будущее, то, во всяком случае, с восторгом и радостью думала о своей стране и родном доме.
* * *
Могла ли она надеяться, что в минувшие десять лет ничто не потревожит красоту этой тихой равнины? Она снова сидела у окна своей девичьей спальни и не сводила глаз со знакомых окрестностей. Казалось, ей никогда не надоест так вот просто сидеть и смотреть в окно. Сильнее, чем музыка, волновал ее вид покрытых лесом холмов, безмятежных и щедрых пашен, деревенской улицы под раскидистыми вязами и кленами, и как приятно было ей снова пойти в белую церквушку, где по-прежнему служил брат Эндрю, только проповеди его стали немного скучнее, а маленькая его женушка еще более округлилась, все же остальное было как прежде, если не считать того, что прожитые десять лет наложили свой отпечаток на давно знакомые лица.
Дома ее окружали все те, кого она знала и любила: ее отец, белый как лунь, нетерпимый еще больше прежнего и так и не сменивший гнев на милость в отношении к Эндрю; Корнелиус, успевший жениться на темноволосой хорошенькой женщине, много его моложе, которая крутила им, как ей заблагорассудится. Все сестры, за исключением старшей и младшей, обзавелись своими семьями; ну а Лютер — кто бы мог подумать, что этот строптивец станет преуспевающим состоятельным бизнесменом и заведет себе жену и двоих детишек!
Да, вокруг нее были все те же родные люди, все рады были ее приветить; они нежно ей сочувствовали и готовы были снова принять ее в их старый дом, и все же как невозвратно далека была ее жизнь от их жизни! Чувство отчужденности не оставляло ее, и не оставляли воспоминания о непохожих лицах и чужих землях. Она беседовала с родными, она участвовала, как и прежде, в веселых музыкальных вечерах, навещала живущих своим домом сестер, вникала во все их дела, помогала им в стряпне, стирке, уборке и потом, усевшись в легкую коляску, запряженную парой старых лошадей, подолгу разъезжала в их обществе по прелестным, овеянным дыханием осени окрестностям, но часть ее души все время была не здесь, и она поняла, наконец, какая пропасть их разделяет и насколько различен пройденный ими жизненный путь. Они жили спокойно, отгороженные от любых опасностей, на богатой, плодородной новооткрытой земле. Она же хорошо знала другую страну, древнюю страну, населенную, нет, перенаселенную страдающими людьми, отдающую зловонием чересчур полнокровной жизни — жизни, слишком быстро рождающейся, слишком быстро умирающей, темной, горячей жизни.
Мало-помалу она осваивалась с мыслью, что, как ни мила ей родная Америка, нерасторжимые узы успели уже связать ее и с Китаем — узы познания, узы близости с людьми, подобными Ван Ама, узы кровного родства с тремя маленькими телами, преданными этой древней земле, — бледные их останки смешались с этой темной землей. Нет, эта страна уже не была для нее чужой. В один прекрасный день она обязательно должна туда вернуться — там покоится часть тела ее и души.
Впрочем, в течение нескольких месяцев о возвращении не было сказано ни слова. Замечательная осень прошла — была ли она всегда такой замечательной? Неужели все эти десять лет клены каждый год вот так пламенели? Подоспела зима, а с ней и Рождество, и все сыновья и дочери и дети сыновей и дочерей собрались под крышей большого белого дома. Среди них был и Эдвин, вне себя от радости. Почти потерявший дар речи от возбуждения, он безоглядно несся по этим счастливым дням непрерывного веселья и приволья обширного дома, лесов и полей, наслаждаясь снегом и катаньем на коньках и на санках, — такое ему прежде и не снилось!
— Как мне нравится Америка! — не переставая, восклицал он. Но это восклицание отзывалось в сердце Керри болью. Если она вернется в Китай, не лишит ли она его этой чудесной страны, принадлежащей ему по праву рождения? Но ведь незримые узы связывали ее и с другой страной, где она столько пережила. Нет, она пока не может решить.
