Третий том «Путевых картин» не является неожиданным в творчестве Гейне. Как путешествие на Гарц, так и поездка в Италию - это только повод для критики существующего строя, это только форма, при которой стройный беллетристический сюжет не обязателен. И здесь, как в «Путешествии на Гарц» и «Книге Легран» скрещиваются различные традиционные литературные жанры.
Нежная лирика сменяется памфлетом, автобиографические признания - новеллистической выдумкой.
Замечательное свойство Гейне - сливать эти разноречивые элементы в одно художественное целое, создавать видимость единства стиля из различных противоречивых жанров.
Ирония Гейне играет огромную организующую роль, она сливает отдельные моменты так, что нельзя понять, «где оканчивается ирония и начинается небо».
В третьем томе «Путевых картин» Гейне более полемичен, чем в предыдущих томах. Здесь ему уже как бы приходится отбиваться от многочисленных нападок, сыпавшихся на него, и он это делает при первом же удобном случае.
Вот он на поле сражения Маренго, и это внешнее обстоятельство дает ему повод вернуться к мыслям о Наполеоне. Гейне отвечает на обвинение его в бонапартизме. Он - не безусловный бонапартист. «Я поклоняюсь не действиям, а только гению человека, как бы ни назывался этот человек: Александр, Цезарь или Наполеон… Я восхваляю не подвиг, но только человеческий дух. Подвиг есть только одежда духа и история есть не что иное, как старый гардероб человеческого духа».
И здесь же Гейне объясняет истинный источник своего бонапартизма. Это преклонение перед Наполеоном не как перед императором, но как перед разрушителем феодальной системы, которая «теперь останавливает прогресс, теперь возмущает образованные сердца».
На поле сражения Маренго Гейне предается размышлениям О свободе. И неожиданно он высказывает странные мысли о России Николая I, которого он называет «рыцарем Европы, защищавшим греческих вдов и сирот от азиатских варваров». Ему кажется, что деспотическая Россия не знает ни феодализма, ни клерикализма. Русские кажутся ему свободными «от узкосердечия языческого национального чувства. Они космополиты, или по крайней мере космополиты на шестую долю, так как Россия составляет почти шестую часть обитаемого мира».
Откуда было Гейне знать русскую действительность? Он идеализировал ее; усвоив воззрения мюнхенского своего друга, Ф. И. Тютчева, Он поверил ему на слово и не понял истинного характера царского деспотизма.
На поле Маренго Гейне предсказывает, что будет прекрасный день, когда взойдет солнце свободы и согреет землю; блаженнее чем аристократия всех звезд вместе расцветет новое поколение, которое зачнется в свободном, добровольном объятии, а не на ложе принуждения и под контролем надсмотрщиков над умом. Вместе со свободным рождением явятся на свет свободные мысли и чувства, о которых мы, рожденные рабами, не имеем и понятия».
Гейне оплакивает короткий жизненный путь борцов, которые сражаются в темноте бесправия и не увидят восходящего дня. И он заканчивает эту патетическую главу знаменитыми словами:
«Не знаю, право, заслужил ли я, чтобы мой гроб украсили когда-нибудь лавровым венком. Поэзия, как я ни любил ее, была все-таки для меня только священною игрушкой или освященным средством для небесных целей. Я никогда не придавал большой цены славе поэта, и хвалят меня или порицают мои песни - до этого мне мало дела. Но на мой гроб вы должны будете положить меч, потому что я всегда был храбрым солдатом в войне за освобождение человечества».
Высокий стиль борца за освобождение человечества сменяется в дальнейших страницах книги памфлетом на графа Платена. Мы уже знаем источники ненависти Гейне к поэту-аристократу, унизившемуся до антисемитских нападок на Гейне.
Гейне вводит в ткань своего итальянского путешествия забавную новеллу, с помощью которой остро высмеивает графа Платена и его стихи.
Граф Платен бил Гейне его еврейским происхождением - оружием, лежащим вне литературы. Гейне отвечает ему тем же: он его обвиняет в своеобразном «Классицизме», выражающимся в половом пристрастии к мужскому полу. Попутно он разит иезуитскую клику в Мюнхене, хвастая своим искусством «чеканить из врагов червонцы таким образом, что червонцы достаются ему, а удары от чеканки - его врагам».
Защищаясь от существующих и будущих нападок, Гейне подчеркивает, что в лице Платена он бичевал только представителя определенной партии, что он сделал то, что приказывал ему его долг, и дальше - будь, что будет.
Почти вся немецкая пресса единодушно стала защищать Платена и осыпать бранью Гейне, «плебея, осмелившегося восстать против аристократии».
Но именно при этом обвинении Гейне особенно чувствовал социальную значимость своего памфлета: «Это была война человека против человека, и как-раз бросаемый мне теперь публикой упрек, что я низкорожденный должен был бы щадить высокородное сословие, и вызывает во мне смех - потому что это именно побудило меня, и я захотел таким образом показать пример…»
Прусская печать особенно яростно нападала на Гейне за его выступление против Платена. Он чувствовал, что отрезал себе путь к прусской государственной службе, тем более, что многие его друзья отнеслись далеко не сочувственно к нему.
«Против Пруссии я очень озлоблен, - пишет Гейне, - вследствие царящей всюду лжи, столица которой - Берлин. Тамошние либеральные тартюфы отвратительны. Много, негодования кипит во мне».
Гейне живет в Гамбурге, вращается в небольшом кругу друзей, главным образом в среде литературной и аристократической богемы.
Число врагов у него заметно растет. Его ненавидит прежде всего и больше всего гамбургский банкир Лазарь Гумпель, выведенный Гейне в виде маркиза Гумпелино в памфлете на Платена. И только Соломон Гейне, в первый раз в жизни, оценил творчество своего племянника, который высмеял его самого крупного конкурента. Не даром он охарактеризовал Гарри, рекомендуя его артистке Девриент у себя на обеде: «Каналья!»…
В этом возгласе было столько же ругани, сколько и любования задорной ловкостью племянника.
Это не мешало Соломону Гейне постоянно раздражаться против своего беспутного родственника. А Гарри называл Соломона «золоченым дядей» и по-прежнему был вынужден являться к нему на поклон, чтобы получать более или менее щедрые подачки.
Являясь в прихожую Соломона, Гейне спрашивал обычно у старого камердинера: «Ну, Генрих, какая у вас погода?»
И если Соломон был плохо настроен в этот день, добрый слуга отвечал: «Бурная погода, господин доктор, уж лучше приходите вторично вечерком».
