Эти мелкие унижения, которым подвергался Гейне в Гамбурге, необычно усиливали его озлобление. В образе Гумпелино Гейне высмеял не только Лазаря Гумпеля, но и типические черты представителя гамбургской финансовой еврейской аристократии. Самодовольство, уверенность в своей мощи, самодурство - все это свойства, которых не был лишен и Соломон Гейне, не меньше Гумпелино любивший показную роскошь, за которой скрывались многие отрицательные черты.
Постоянные стычки с дядей, заканчивавшиеся примирением до новой ссоры, неустанно били по самолюбию Гарри, который однажды, шутя, но с большой примесью искренности, написал в альбом Соломону: «Дорогой дядя, дай мне взаймы сто тысяч талеров и забудь навеки твоего любящего тебя племянника Г. Гейне»
Гамбургское общество, состоявшее почти сплошь из крупных и средних торгашей и их семей, ни о чем не желавших знать, (Кроме прибылей, - это общество, конечно, не понимало творчества Гейне, отворачивалось от него с явной враждебностью.
Почтенные гамбургские дамы жаловались, что Гейне просто глуп, потому что когда он встречается с ними, он разговаривает исключительно о погоде. Помимо того, он неловок в обращении с дамами и позволяет себе писать издевательские стихи про них.
Действительно Гейне чувствовал себя плохо с людьми, с которыми он мог разговаривать только о погоде. Было еще хуже, если он где-нибудь среди «почтенных людей» ронял острую шутку, без которой не мог обходиться. Тогда на него осмотрели со страхом как на кандидата в тюрьму за неблагонамеренный образ мыслей. Он уже успел заслужить кличку «салонного демагога».
Гейне, смеясь, подхватил эти кличку: действительно он салонный демагог, потому что он завсегдатай салона Петера Аренса, известного гамбургского увеселительного заведения. Здесь он чувствует себя прекрасно среди легкомысленных веселых созданий, где гремел оркестр, мелькали страусовые перья и веселые девушки, Элоизы и Минки, скользили по блестящему полу танцовального зала под звуки полонеза.
Встречи с немногими ценившими его друзьями скрашивали тяжелую гамбургскую жизнь. Он общался с актером Форстом, режиссером Левальдом, автором модных комедий Тепфером и литературным критиком Лудольфом Винбаргом.
Винбарг свидетельствует о том впечатлении, которое производила поэзия Гейне на читателей.
Гейне считали превосходным жонглером от поэзии и сомневались в искренности его ощущений и любовных переживаний. Напечатаниая в берлинском «Собеседнике» эпиграмма на Гейне ходила по рукам и имела большой успех:
Садовника кормит лопата
И нищего рана и гной,
А я пожинаю дукаты
Своею любовной тоской.
Новый сборник стихотворений Гейне, выпущенный им в 1831 году, названный им «Новая весна» и написанный во время пребывания в Гамбурге, был снова посвящен той же «любовной тоске», пронизанной легкой иронией.
Винбарг дает чрезвычайно живой портрет Гейне того периода. Он приходит к поэту в комнату утром - и сразу создается впечатление, что он попал в обстановку путешественника, гетевской «перелетной птицы», которая нигде не может удержаться долго.
В комнате беспорядок - открыт чемодан, разбросанное белье, несколько книг из библиотеки… И сам Гейне, хотя уже ряд месяцев жил в Гамбурге в приличном буржуазном доме, имел облик путешественника, который накануне вышел из почтовой кареты и провел несколько беспокойную ночь на постоялом дворе.
И в самом деле, Гейне чувствовал себя путешественником, засидевшимся в этом краю, но не могущим решить, куда ему двинуться.
Весной 1830 года он уезжает в Вандсбек, в глушь, как это делает всегда, когда ему надоедает гамбургская жизнь с ее сплетнями, театрами и балами, ее хорошим и дурным обществом.
Здесь он удовлетворяет свою потребность к одиночеству, здесь отдыхает от плоских лиц и гримас гамбургских филистеров.
Чтоб кровью изойти легко,
Дай благодатный мне простор,
Не дай мне задохнуться здесь
Средь этих лавочничьих нор.
Едят во-всю и пьют во-всю,
И каждый жизни рад, как крот.
А доброта их широка,
Как дырка в кружке для сирот.
Жизнь в Вандсбеке заполняется чтением «Тьера и милосердного господа-бога». Гейне увлекается историей Французской революции и библией.
И как только наступает лето, Гейне переезжает на Гельголанд. Он проводит там около полутора месяцев, с начала июля по средину сентября.
Желая рассеяться, Гейне встречается с людьми, приехавшими сюда на морские купанья, уделяет внимание дамам. Его головные боли на этот раз не проходят от морского воздуха, но продолжают терзать его.
Он жалуется в письме к Иммерману, что здесь женщины, - его бич: «Если бы я поехал на Новую Землю, то и там бы меня терзали танцовщицы и певицы».
Усталый Гейне жаждет тишины и покоя: «Какая ирония судьбы, что я, который так любит покоиться на пуховиках тихой, созерцательной, уютной жизни, - именно я предназначен для того, чтобы выгонять моих бедных соотечественников из их безмятежного спокойствия и приводить их в движение: я, любящий больше всех других занятий следить за грядой облаков, постигать метрическую прелесть слова, подслушивать тайны стихийных духов и погружаться в чудесный мир старых сказок… я должен был редактировать «Политические летописи», обслуживать интересы современности, разжигать революционные порывы, будить страсти и постоянно дергать за нос бедного немецкого Михеля, чтобы он очнулся от своего крепкого,- исполинского сна… Правда, я мог этим вызвать лишь легкое чиханье у храпящего гиганта, но никак не его пробуждение… и если я сильно тянул его подушку, он снова прилаживал ее себе вялой от сна рукой… Раз из отчаяния я хотел зажечь его ночной колпак, но он был так влажен от пота мыслей, что лишь едва задымился… и Михель улыбался во сне…
Я утомлен и жажду спокойствия. Я тоже закажу себе немецкий ночной колпак и натяну его на уши. Если бы я только знал, где мне преклонить свою голову! В Германии это немыслимо. Каждую минуту ко мне бы приходил полицейский, расталкивал бы меня, чтобы проверит, действительно ли я сплю; уже одна эта мысль лишает меня спокойствия. Но в самом деле, куда же мне деваться? Снова на юг? В страну, где зреют померанцы и лимоны? Ах! Перед каждым лимонным деревом стоит теперь австрийский часовой и рычит тебе ужасающе: «Кто идет?!» Как лимоны, так и померанцы теперь очень кислы. Быть может, двинуть на север? Или на северо-восток? Ах, белые медведи теперь опаснее, чем когда-либо, с тех пор, как они цивилизуются и носят лайковые перчатки. Или поехать мне снова в проклятую Англию, где я не хотел бы быть даже повешенным заочно, а уж не то, чтобы жить там лично. Нет, низачто в эту презренную страну, где машины действуют, как люди, а люди, как машины…
