В октябре 1919 года лекции Конан Дойла подверглись свирепым нападкам преподобного Дж. А. Маги. Конан Дойл и его единомышленники, объявил Маги, насаждают вредные взгляды и тем способствуют падению морального, умственного и духовного уровня страны. Дойл напечатал отклик, который озаглавил: "Наш ответ клерикалам". "Мы выступаем как союзники, — писал он. — И всякому, кто знаком с нашей литературой, <…> известно: мы доказали, что после физической смерти жизнь продолжается и сопровождается дальнейшим развитием человеческой души. А раз так, если эти люди не слепы, они должны были бы сказать нам: ‘Придите и помогите нам бороться с материализмом в мире’".
В номере "Нью-Йорк тайме" за тот же месяц была опубликована прямолинейная и весьма нелестная оценка новой кампании Конан Дойла: "У поклонников сэра Артура Конан Дойла как автора детективных рассказов — а число таковых примерно равняется числу людей, читающих по-английски, — есть причины огорчаться из-за его странной, несчастной готовности считать реальностью ‘спиритическое толкование’ феноменов речи и письма в состоянии транса. Для сегодняшних физиологов ничего загадочного и потустороннего в них нет, и однако же этот высокообразованный, разумный человек, обладающий к тому же изрядными естественнонаучными и даже философскими познаниями, ведет речи примерно такие же, как последователи сестер Фокс полвека назад".
После публикации в 1918 году "Нового Откровения", а в следующем году "Жизненно важного послания" журналистские нападки на Конан Дойла еще более участились. Если его литературный престиж приводил неофитов к вере, он же превращал писателя в естественный объект презрения, изливаемого прессой на его детище — спиритическое движение. В еженедельной литературной колонке лондонского "Санди экспресс" Джеймс Дуглас дал, кажется, самую честную, хотя и довольно предвзятую оценку новым взглядам Конан Дойла, озаглавив ее: "В своем ли уме Конан Дойл?" Дуглас признался, что испытывал легкое презрение, берясь за одну из парапсихологических книг Конан Дойла, но, читая, несколько засомневался: "В его писаниях много крепкого здравого смысла. В этом здоровом теле здоровый ум". Дальше он пишет, что талант Конан Дойла — писателя и историка, его прозорливость в таких вещах, как подводная война, нельзя отбросить просто так. "Невозможно согласовать это с утверждением, что его рассуждения о смерти — бред сумасшедшего и ничего больше. Он заслужил право быть выслушанным, и, наверное, несправедливо отказывать ему в этом. Да, в спиритизме моря, океаны лжи и глупости, но, возможно, есть и зерно правды".
Оливер Лодж и его единомышленники предпочитали распространять свое учение исподволь, мягко, чтобы не вызывать насмешек. А Конан Дойл наоборот все больше походил на Глостерского Дика, кулачного бойца из своей собственной драмы "Дом Темперлеев", стараясь внушить публике покорность беспрестанными ударами по голове. Он разъезжал по стране, без устали выступал с лекциями, участвовал в бессчетных спиритических сеансах, бомбардировал письмами газеты, подтверждая подлинность откровений каждого медиума. И вскоре популярная пресса дала ему прозвище "святой Павел спиритизма".
Теперь, когда нация оплакивала погибших, он хотел всех обратить в свою веру. О глубине ее свидетельствует один эпизод того времени. По пути в Ноттингем, где ему предстояло выступить, он получил телеграмму с сообщением, что его сын Кингсли, ослабевший от ран, полученных в сражении на Сомме, скончался от инфлюэнцы. Известие сразило Конан Дойла, но лишь на мгновение. Овладев собой, он решил не отменять лекцию: "Я в долгу перед другими пострадавшими", — заявил он. "Если бы я не был спиритом, — объяснял он впоследствии знакомому, — я не мог бы выступать в тот вечер. А так, я прошел прямо на кафедру и сказал собравшимся, что у меня погиб сын, но я знаю, что он пережил смерть, и незачем убиваться".
Современный читатель, возможно, не поверит ему и даже сочтет это глупостью, но усомниться в искренности и твердости его убеждений не может никто. Через четыре месяца та же эпидемия унесла его любимого брата Иннеса. А двумя годами позже скончалась восьмидесятитрехлетняя мать, пережившая троих из своих детей. "Благодарение Богу, — напишет Конан Дойл, — что ворота, как я убедился, не заперты, а лишь прикрыты, надо только упорно искать их".
Он писал в "Автобиографии": "Меня часто спрашивают — и это вполне естественно, — откуда у меня такая глубокая уверенность в том, что все это истинно. Что я в этом абсолютно уверен, видно уже из того, что я бросил любимую и выгодную работу, надолго уезжаю из дома и подвергаюсь всякого рода неудобствам, лишениям и даже оскорблениям ради того, чтобы донести факты до людей… Могу вкратце сказать, что всеми моими физическими чувствами вместе и порознь я это ощущал… Я видел мою покойную мать и моего племянника, молодого Оскара Хорнунга, гак же ясно, как в жизни: я мог пересчитать морщинки на ее лице и веснушки — на его… Все ученые теории о подсознании разлетаются в прах перед простыми словами: ‘Я — дух. Я Иннес. Я твой брат’".
То же ощущали и многие другие, но, за редким исключением, никто в этом не сознавался. А Конан Дойлу чувство долга не позволяло молчать. Испытав страшное горе, он обрел утешение и не мог не поделиться с другими.
Этому он посвятил остаток своих дней. Если это значит, что он сумасшедший, пусть так.
Крылья почти уже не держали ее.
Но она собрала силы и тихонько коснулась его подбородка. Она прошептала ему на ухо: "Дурачок ты".
Дж. Барри "Питер Пэн"[61]
Читателей "Стрэнда" трудно было удивить каким-либо сообщением, поступившим из Уиндлшема. До конца 1920-го они уже успели познакомиться с длинной статьей Конан Дойла об эктоплазме, которую он определил как субстантивированную эманацию духа и мыслеформы, сопроводив фотографиями довольно неприятного на вид слизистого вещества, сочащегося у медиума из носа и рта ("Изображения странные и отталкивающие, — признал он, — но многие природные процессы представляются нашему взгляду таковыми"). В другой статье, напечатанной несколько ранее, он хвалил сестер Фокс как "подвижниц спиритизма". А в одном из предыдущих номеров журнала за тот же год обсуждал возможности загробного сотрудничества с Оскаром Уайльдом, Джеком Лондоном, Чарлзом Диккенсом и Джозефом Конрадом.
Но даже все это не подготовило читателей к тому, что обрушилось на них в рождественском. номере "Стрэнда". Заголовок был такой: "Фотографии фей". Хотя статья была написана сдержанно и осторожно, тем не менее смысл ее был ясен: сэр Артур Конан Дойл, создатель Шерлока Холмса, отныне верит в фей: "Если события, здесь рассказанные, и приложенные к ним фотографии устоят под градом критических нападок, которые они конечно вызовут, не будет преувеличением сказать, что наступает новая эра человеческой мысли". Для многих это оказалось последней каплей. До сих пор даже скептики готовы были не без интереса слушать проповеди Конан Дойла; на тех, кто еще не составил своего мнения о спиритизме, они даже производили сильное впечатление. Но в декабре, когда в "Стрэнде" впервые появились высказывания Конан Дойла о феях, от его авторитета не осталось ничего — за одну ночь он сделался символом краха спиритизма. "Бедный Шерлок Холмс, — гласил один газетный заголовок, — совсем свихнулся?"
