Ознакомительная версия.
Бриллианты балерины
Во дворце Кшесинской события развивались! Мы уже тогда решили создавать нашу Красную гвардию из рабочих и верных солдат. Требовалось закупать и перекупать оружие, которое теперь было у солдатских комитетов. Нужны были деньги.
Я понимал: балерина не могла унести все в маленьком ридикюле. Драгоценности лежат где-то во дворце. Я обыскал все, но ничего не нашел!..
Обычно я ночевал с подругой-служанкой на огромном ложе балерины. Ей очень хотелось побыть госпожою. Она надевала ночью пеньюар Кшесинской. Мысль, что на этой кровати забавлялись Романовы и сам царь, очень возбуждала ее, а меня здорово злила. Когда же она попросила меня примерить мундир отца ребенка балерины великого князя Владимира, я ее возненавидел… Но терпел. Потому что чувствовал: сучка знает, где камешки. Она отрицала. Однако во всех комнатах я поставил круглосуточную охрану, чтобы она не вынесла ничего. Наконец она поняла: без моего ведома их не получит.
И вот однажды ночью она зажгла свечу и уселась на огромной кровати.
— Зря ищешь, без меня не найдете. Дашь треть — покажу, где она спрятала.
Я согласился.
Изголовье кровати карельской березы было украшено резьбой: райское дерево и возле него Адам и Ева с яблоком.
Она встала на кровати и с силой надавила на это самое грешное яблоко. Изголовье тотчас раздвинулось, за ним оказалась стена, оклеенная обоями.
— Здесь, — сказала она.
Я соскоблил ножом обои. Под ними был обычный сейф. Я участвовал во множестве эксов, открыть подобный сейф не составляло большого труда. Требовались только инструменты…
Утром пришли петроградские товарищи — Шляпников и Залуцкий. Я велел отыскать воровскую фомку и газовую горелку.
Принесли довольно быстро, видно, партия хорошо усвоила завет Нечаева — «соединиться с разбойничьим миром». Орудуя фомкой и горелкой, я открыл сейф мгновенно. Как сверкнуло в темноте! Он был набит драгоценностями. Помню великолепную диадему с крупными бриллиантами и причудливые украшения из золотых пластин: нагрудники, витые золотые спирали…
Моя подруга пояснила со злой усмешкой:
— Это золото она надевала пятнадцать лет назад, когда изображала Клеопатру… Едва прикрытая этими золотыми пластинами — одеянием Клеопатры, полуголая, верховодила она особым представлением. Она называла его «живые картины». Происходили «живые картины» в Стрельне, у нее там огромный дом. Точнее назвать — дворец. Еще точнее — бордель. Она собирала в нем нас, совсем молоденьких начинающих балеринок. — Я уставился на нее, она засмеялась. — Да, я была тогда начинающей балериной… но недолго… Собирала нас в танцевальной зале. Слуги гасили свечи, уходили, а мы ждали. В темноте открывались двери залы, и целая толпа молоденьких великих князей врывалась в комнату. Хватали нас на руки или просто волокли… И с нами исчезали в комнатах дворца… Мы не успевали разглядеть их в темноте, прежде чем начать раздвигать ноги… Это называлось «Похищение сабинянок»… И если некоторые дуры вроде меня влюблялись в своего похитителя, она быстро приводила нас в чувство. Мне сказала: «Посмотри на ноги… С такими короткими ногами больше одного раза с тобою…» Кстати, у нее самой толстые короткие ноги, но Матильда всегда была уверена, что неотразима. Это действует на вас, баранов…
Она еще что-то рассказывала про свою хозяйку, с такой же «любовью». Но я уже плохо слушал. Я смотрел на все эти сокровища и подсчитывал. Можно было выручить состояние! По моему лицу она почувствовала неладное. Испуганно посмотрела на меня. Я сказал ей правду:
— Ты должна быть сознательной. Все это пойдет на оружие для новой Революции. К власти придут такие же, как ты… Потерпи! Завоюем власть и тогда с тобой расплатимся щедро.
Нельзя сказать, что я вел себя честно, но Революция требовала. Как же она меня честила, несознательная, бедная барышня. Даже бросилась драться. Пришлось матросикам выставить ее из дворца. Теперь ночи мои стали безрадостными, но зато я смог перестать ночевать на проклятом ложе, измазанном романовской спермой. Историческую кровать я велел сжечь, спальню превратили в канцелярию партии.
Скорости Революции… За день она проживает столетие. Так что зря старались Шульгин и Гучков. Даже жалкому Временному правительству, назначенному Думой, стало ясно: нового царя быть не может. Да и старого, так покорно согласившегося отречься, нельзя было оставить на свободе. Я точно знаю, они клятвенно обещали Романову отправить его с семьей в Англию. Но пришлось им отправлять их под домашний арест в Царское Село. И вчерашних своих знакомцев, царских министров, таких же господ, как они, поселить в казематы Петропавловки.
Сделать все это заставили правительство Совет и господа меньшевики и эсеры, бывшие там в комфортном большинстве. Они не понимали, что ускоряли, разгоняли Революцию на свою голову!
Как ярко светило в те дни мартовское солнце! Но уже где-то зарождался шторм, невиданная буря. Все старое должно было быть низвергнуто. На вершины готовились подняться новые гиганты, которые при падении окажутся жалкими карликами и погибнут в крови истинной русской Революции.
Освободив место для одного.
Я ехал на вокзал. По весеннему Петрограду, залитому столь редким здесь ослепительным морозным солнцем. Встречать друга Кобу. В воздухе стоял запах гари. Догорали, дымились, тлели остовы полицейских участков, охранных отделений…
После моих настойчивых просьб Чхеидзе выделил для встречи два автомобиля. Вот и все. Никакой официальной делегации от Совета не было. Пришли встречать поезд немногочисленные петроградские большевики, к счастью, тотчас обросшие толпою зевак.
Поезд с туруханцами подходил к станции. Толпа не знала, кого мы встречаем, и не понимала, кому мы приветственно кричим. Но тогдашней петроградской толпе хотелось одного — митинговать. Услышав знакомое — про «жертвы проклятого царского режима и героев великой Революции», народ дружно орал: «Да здравствует!»
Вот так приветственным ревом встретил Петроград вчерашних политических заключенных и среди них — моего друга, безвестного неудачника Кобу…
Я и сейчас вижу, как он первым сходит с поезда — в валенках, в черном пальто и круглой фетровой шляпе с жалким узелком в руках. Темное лицо его стало еще старше. Первый раз за тридцать восемь лет Коба был награжден столь шумными аплодисментами. Он испуганно, как-то затравленно озирался.
Вслед за ним под ликование зевак из поезда появились остальные туруханские ссыльные и главная знаменитость — Каменев. Помню, как Каменев, импозантный, с бородкой, о чем-то говорит с Кобой…
Ознакомительная версия.
