— Вот как? Не зря я, видно, сказал, что самоуверенности вам не занимать.
Тюльп поднял кубок и сделал долгий глоток, не сводя с Рембрандта чуточку насмешливых глаз.
— А как же Питер Ластман? Понимает он, что за лев сидит у него в клетке?
— Я не из числа любимых его учеников.
— Неужели? Почему?
— По-моему, он считает, что я… ну, словом, я лишен чувства меры. И даже вульгарен.
— Вульгарен? Лишены чувства меры? Но это же хорошо, это очень хорошо. Вы еще только пускаетесь в путь, а я всегда утверждал, что, пускаясь в путь по жизни, человек должен тащить с собой целую телегу навоза. Да, да, это совершенно необходимо, иначе нечем будет удобрить последние годы.
— Вы шутите, доктор?
— Нисколько. — Тюльп поставил кубок, обнял Рембрандта за плечи и с нажимом погладил по рукаву камзола, не то давая выход внезапной нежности, не то решив пощупать мускулы юноши и определить форму костей. — Разумеется, я выражаю свою мысль вульгарно, поскольку Питер Ластман тоже считает вас вульгарным, но каждое мое слово сказано всерьез. Смотрите только, не кончите так, как несчастный старый Геркулес Сегерс. В этом зале вряд ли найдется пять человек, которые слышали о нем, хотя сегодняшний праздник считается вечеринкой для художников. Старик когда-то делал замечательные вещи, а сейчас живет в конуре и ему не на что содержать детей. Он слишком много пьет и скоро допьется до смерти. Единственный его покровитель — зеленщик: он покупает его гравюры кипами — надо же во что-нибудь завертывать бобы и салат. Сегерс из тех, кто не умеет устраиваться. Он отстал от моды и выброшен на свалку… Но зачем это я докучаю вам такими мрачными разговорами? Ступайте-ка повеселитесь с девушками, а я пойду полюбезничаю с хозяйкой — Луиза ван Хорн не простит мне невнимания к ней.
Это был откровенный, хотя и любезный намек на то, что разговор окончен, и Рембрандт отошел к камину в полном убеждении, что надоел своему прославленному собеседнику, и тот, как ребенка, отослал его играть с другими детьми. Но зато он теперь отчетливо понимал, чего ему хочется. Разговор с хирургом был лишь случайным эпизодом, на время отвлекшим его от единственно смелой и достойной линии поведения. Сейчас он выйдет обратно в переднюю, но на этот раз и не подумает стоять там, прислонившись к канделябру, как девица, охваченная любовным томлением. Алларт до известной степени пренебрег своими обязанностями хозяина, проторчав весь вечер в маленьком кабинете, вместо того чтобы развлекать гостей; значит, Алларт будет не вправе упрекнуть его, если и он, Рембрандт, пренебрежет условностями и без стеснения войдет туда, а затем попросит друга представить его собравшимся там великим людям.
Конечно, ему следовало бы сначала перемолвиться с Аллартом наедине, но это оказалось невозможным: пятеро собеседников, заполнивших всю маленькую комнатку, были, как и прежде, поглощены оживленным разговором. И в ту минуту, когда Рембрандт несмело остановился на пороге, он уже понял, что крайне неудачно выбрал время для утверждения своих дружеских прав. Алларт, видимо, только что высказал нечто такое, против чего немедленно восстал тощий и желчный художник фон Зандрарт. Сейчас он основательно распекал юношу, а маленькая старая дама с полунасмешливой, полузлорадной улыбкой наслаждалась зрелищем.
— С законами логики, — говорил господин фон Зандрарт, — должны считаться все, даже те, кто приходит к выводу не путем рассуждения, а путем догадки. Логика обуздывает интуицию, умеряет ее, очищает и не дает ей, — он коротко и сухо рассмеялся, — опуститься до уровня обыкновенной глупости.
— Совершенно верно… Простите, но я должен прервать вас. Входи, Рембрандт. Разрешите представить вам моего доброго друга и соученика Рембрандта ван Рейна.
Но Рембрандт не вошел: он увидел, как на него с оскорбительным изумлением уставились глаза учителя, эти холодные треугольники между обвисшими веками и жирными щеками. Они как бы спрашивали: что он возомнил о себе? Как он осмелился?
Алларт встал с табурета и, разом утратив обычное свое изящество, неловко совершил неизбежный обряд представления.
— Госпожа Амалия ван Хофт.
Почему она все время усмехается? В детство уже впала, что ли?
— Господин фон Зандрарт, наш знаменитый гость из Германии.
Какой холодный, до тошноты холодный взгляд!
— Иост ван Фондель, величайший из наших поэтов.
Этот по крайней мере не чужд сострадания, какого-то намека на благожелательность: снисходительно кивает круглой головой и отводит добрые карие глаза, стараясь не замечать растерянности представляемого.
— Наш учитель… Господи, как я глуп! С учителем-то уж ты знаком. Входи же.
— Нет, благодарю. Я искал Яна Ливенса.
— Ливенс в зале — слушает музыку. Я совсем забыл, что мое место там. — Алларт, явно снедаемый угрызениями совести, невольно коснулся рукой медальона на груди. — Сейчас я приду. Если увидишь мою мать, скажи ей это. Да не вздумай уходить — после ужина опять будут танцы.
— Простите, что помешал. Доброй ночи, господа! Доброй ночи, учитель! Мадам… — кажется он правильно сделал, выбрав французское слово: оно и утонченное и холодное. — Доброй ночи, мадам.
«Вот что значит слишком возомнить о себе», — думал Рембрандт, снова направляясь в зал, с ненавистью глядя на веерообразный лавр и канделябр, отождествившиеся теперь для него с лживыми обещаниями хозяев дома. Зал — вот единственное место, где он может скрыть от всех свое пылающее лицо. Задыхаясь, как пловец, выходящий из холодной воды, юноша лихорадочно обдумывал, как ему поступить. Ему хотелось повернуться и уйти на улицу, подставить лицо ветру, дать выход гневу, кипящему в груди, и слезам, жалящим глаза. Но это было бы трусостью и, кроме того, лишь усугубило бы его опалу.
Сегодня ночью под скошенным потолком мансарды господина Ластмана — господи, до чего он ее ненавидит! — его сожители примутся хвастать своими успехами: Халдинген и Ливенс будут описывать девушек, с которыми они танцевали; Ларсен — принимать поздравления по поводу его песен под лютню; маленький Хесселс — восторгаться вкусным угощением и новыми знакомствами. А он? Он даже не танцевал, хотя в Лейдене считался отменным танцором. Погнавшись за большим, он лишил себя даже того малого, чем насладился здесь каждый болван, что получила здесь каждая посредственность. Конечно, он подождет, он просто должен подождать — уйти домой раньше остальных значит стать потом, на мансарде, предметом всеобщих насмешек, — пока не кончится пение, а потом найдет себе партнершу и примет участие в танцах.
Шагах в десяти от него, склонив головку набок, стояла девушка, которую он непременно пригласит. Такой девушкой можно будет похвастаться — она маленькая, пухленькая, хорошенькая; в волосы, золотыми волнами ниспадающие на плечи, вплетены лиловые ленты; на нежной шее и руках сверкают жемчуг и драгоценные камни, только вот какие — не определишь: в зале слишком неровный свет.
