— Дяденька пограничник, я ничего не знаю, ничего не бачив, ничего не чув.
Смолин передал поводок Бурдину и подошел к напуганному мальчугану.
— Успокойся, не плачь. Садись. Вот так. Как тебя зовут? — спросил он ласково.
— Петро.
— А по батькови?
— Батька я не маю.
— У каждого человека есть или был батько. Как звали твоего батьку?
— Тарасом.
— Умер?
— Убили.
— Кто?
Мальчик опустил голову.
— Немцы? Бандеровцы?
Пастушонок не отвечал.
— Ты из какой деревни, Петя?
— Корневищи.
— Чужих коров пасешь?
— Угу.
— Давно выгнал?
— Спозаранку.
— Встретил кого-нибудь на дороге?
Мальчик вскинул голову, умоляющими глазами посмотрел на пограничников и заплакал.
— Дяденька, я ничего не бачив, ничего не знаю. Ничего не чув.
Смолин достал платок и вытер мальчику мокрые щеки и подбородок.
— Дурень, чего ты рюмсаешь? Заладил: «Ничего не знаю, ничего не бачив, ничего не чув». Да разве я тебя спрашиваю, знаешь ты что-нибудь или не знаешь? Мне это ничуть не интересно. Я о другом хочу тебя спросить, Петя. Почему ты убежал, когда увидел нас? Испугался, да?
— Я ничего не знаю, ничего не бачив. Истинным богом клянусь.
И мальчик стал неистово креститься.
— Нехорошо, Петя. Перед богом и передо мной нехорошо. И бог видит, и я вижу, что ты неправду говоришь.
Он нащупал в кармане кусок рафинада, припасенный для Аргона. Достал, протянул мальчику.
— Цукру хочешь, Петруша? Отведай. Наш, солдатский. Слаще гражданского.
Мальчик оттолкнул руку Смолина.
— Не хочу. Сами ешьте.
— Мои зубы не принимают сладость. Горького требуют: табаку, пива, чесноку, цыбули. Ну, Петя, скажешь или не скажешь, почему испугался меня?
— Ничего я не знаю, дядя. Святой крест могу поцеловать.
— Не поцелуешь. Все ты знаешь. Все видел. Все слышал. Вот что, хлопчик. Давай поговорим откровенно, по душам. Рано утром ты выгнал коров и нечаянно встретил каких-то людей. И они, эти чужие люди, пригрозили тебе смертью, если скажешь пограничникам, где ты их увидел и куда они пошли. Было такое дело?
— Не пытайте, дядечка! Я жить хочу.
— Спрашивать уже не о чем, Петя. Все ты сказал.
— Я ничего не казав. И не скажу.
— Давно чужие люди были здесь?
— Якы люди? Никого я не бачив.
— Я спрашиваю, давно были тут люди, которые грозились тебе?
— Дядечка, пожалейте сироту. Один я у мамки. Батька повесили. Братов замордовали. И меня убьют…
— Не дадим, Петя.
Смолин обнял парнишку, прижал к себе.
— У меня тоже батька убили под Варшавой. Такие же головорезы, как те, которых ты утром повстречал. И еще не одного отца они убьют, если мы их не выловим. Сколько их было?
Петя молчал. Пугливо озирался.
— Пятеро? Трое?..
— Я одного бачив.
— Молодой? Старый?
— Без усов и бороды.
— Автомат у него есть?
— Ага. И автомат, и пистолет, и гранаты. И якась сумка на спине.
— Дорогу спрашивал? Населенные пункты?
— Не… Пытал, были ночью в нашем селе пограничники чи не были. Я сказав, не було. А он сказал: днем обязательно нагрянут. Сховайся от них подальше. Мовчи. Ничего ты не знаешь. Ничего не бачив. А раскроешь рот, то найдем тебя под землей, надвое разорвем и собакам кинем.
— Не бойся, Петя. Поймаем мы его. Ты вырастешь, а он все в тюрьме будет сидеть. В какую сторону он пошел?
— Туда! — показал мальчик на левый берег реки. — Через греблю. Тикав и все оглядывался. Два раза кулаком мне погрозил.
— Ну, спасибо тебе, Петя.
— Вы уходите, дядя? А як же я?
— Мы скоро вернемся. Через час или два. Вместе с парубком. Покажем тебе его во всей красе, Связанного.
— Я боюсь, дядя.
— Ничего с тобой не случится, честное благородное, Он уже далеко отсюда.
— Я пойду с вами.
— Мы теперь шагом не пойдем. Рысью. Галопом. Не успеть тебе.
— Успею! Я бегаю швыдче зайца. Возьмите, дядя!
— А твои коровы как?
— Та нехай они пропадуть, распроклятые. Замучили. Не прогоняйте, дядя!
Смолин прижал к своей груди нечесаную беленькую головку пастушонка.
— Понимаешь, хлопче, какое дело… Солдаты мы. Воевать будем. Не имеем права тебя под вражьи пули подставлять.
— Не турбуйтесь. Я и сам не подставлюсь. Научился. Через наше село вся война прошла.
— Нет, Петя, не надо рисковать. Лучше подожди нас здесь. Даю тебе честное благородное: ничего с тобой не случится.
— Боюсь. Убьют, — заплакал мальчик.
Что делать с беднягой? Запугали. Нельзя оставлять его одного. Умрет от страха. Эх, была не была!..
— Ладно, Петро. Следуй за нами. И ни в коем случае не выскакивай вперед. Падай на землю, если услышишь выстрелы. И вообще, будь ниже травы, тише воды.
— Буду, дядя!
— Ну как, Алеша, отдохнул? — спросил Смолин у напарника.
Бурдин молча кивнул и поправил автомат, висевший на шее.
— Ну, а ты, псина?
Дыхание у собаки ровное, будто и не пробежала десяти километров. Сидит, вздыбив шерсть на могучей холке. Голову держит высоко. Уши торчат. Коричневые глаза, полные напряженного внимания, пристально смотрят на хозяина. Смолин смеется, треплет собаку.
— Ну, чего ты уставился на меня, как дурень на писаную торбу? Чего ждешь? Не понимаешь обстановки? Что тебе не ясно? Почему зря бегали? Не зря. Сейчас ты убедишься. Пошли!
Аргон сидел спокойно до того, как было произнесено слово «пошли». Оно прозвучало для него как команда. Вскочил, рванулся вперед, натянул поводок.
— Тихо, псина, тихо! — Смолин взглянул на мальчика. — Петя, покажи, где ты встретился с этим…
Пастушонок выбежал вперед, но Смолин схватил его, удержал.
— Стой на месте. Покажи направление.
Мальчик указал рукой в сторону кустов и речки.
Смолин подвел Аргона к берегу. Опустился на колени, стал внимательно осматривать росную луговину. Молодая трава всюду была дымчато-зеленой, и только у самой воды она резко выделялась темной узкой полоской. След тянулся вверх по течению реки. Ни одного отпечатка ноги парашютиста не осталось на твердой земле. Ничего, и так все ясно. Смолин подвел Аргона к невидимой тропе и энергично скомандовал:
— След! След!
Собака шумно выдохнула воздух и сейчас же вдохнула всей грудью. Голова опущена. Хвост — как шея у лебедя. Каждый мускул напряжен.
Больше всего Смолин любил в своей работе вот это мгновение. Самое короткое, самое емкое, самое важное, самое опасное. Возьмет или не возьмет?! Если Аргон возьмет след, то парашютист обречен. Если же не возьмет, все пропало. Это как прыжок с высокой скалы в бурное море. Всего пять или шесть секунд летишь вниз головой, от неба к воде, но сколько за это время передумаешь, какой тревогой наполнится сердце…
