— Тут все ясно, — сказал Смолин. — Самое неподходящее место для парашютистов. Заповедное. Людное. Объездчики туда-сюда шастают. Сторожа. Лесники. Ученые. Туристы. Дороги республиканского значения. Много машин. И пограничники сюда частенько заглядывают. Нет здесь парашютистов. Там они, дальше. В глубине Каменного леса. Перешли речку. Притаились в чащобах. Ночью выползут и рванут на восток, между деревнями Корневище и Просяная.
Солдат Букреев с изумлением смотрел на Смолина.
— Старшина, ты так говоришь, будто своими глазами видел, куда и как пошли парашютисты.
— Видеть не видел, а знаю.
— Почему? Чутье? Личная разведка сработала?
— Больше им некуда деться, Если они не дураки — среди парашютистов наверняка нет дураков, — обязательно пошли в направлении Корневищи, Просяная, Базки. Очень удобная дорога. Более подробно я тебе, Вася, после операции все объясню. Потерпи!
— После драки кулаками не машут. Каждый солдат должен знать свой маневр перед боем, говорил Суворов.
Букреев улыбался, ему явно хотелось поговорить, но Смолин был строг. Работая, он никогда не зубоскалил. Ничего не ответил он Букрееву. Вместо него заговорил Бурдин:
— Твой маневр, товарищ Букреев, определен приказом начальника заставы. Искать парашютистов! Найти! Схватить! Доставить. Всё. Проще пареной репы.
— Действительно, просто: дважды два четыре. Посмотрим, как это получится.
— У нас, Букреев, обязательно получится, а вот у вас…
Первый раз Смолин видит Бурдина в таком состоянии. Бледный, губы трясутся. Отчего бы это? Нервничает солдат. Старая история. Каждый, кто впервые идет на серьезное дело, невольно шумит, храбрится, говорит больше чем надо, придирается к товарищам по пустякам.
— Отставить разговоры! — приказал Смолин. — Слушай мою команду. Прочесываем лес насквозь, до десятого кордона и дальше до реки. Непорожний движется на правом фланге, Букреев — на левом, мы с Бурдиным идем в центре. Расстояние друг от друга — в пределах видимости. Во все глаза смотри себе под ноги, на вершины густых деревьев, на кучи сухих листьев, на кустарник. Немедленно сообщаем друг другу обо всем подозрительном. В случае, если я выйду из строя, обязанности командира поисковой группы выполняет Бурдин. Ясно? Рра-аззойдись!
Разбежались и пошли с автоматами наготове. Под ногами шуршали прошлогодние листья. Скользила хвоя. Потрескивал сушняк. Весенний, пышно разодетый в зелень лес не просматривался далеко в глубину. Солнце почти не пробивалось сквозь кроны. Непуганые птицы подпускали к себе почти вплотную и неохотно перелетали на соседние деревья. Не умолкала кукушка. Голос ее ни разу не прозвучал ни слева, ни справа, ни позади пограничников. Только впереди. Прокукует, даст знать о себе, немного помолчит и опять принимается за свое. Пограничники — к ней, она — от них. Будто все дальше и дальше в пущу заманивает. Или указывает дорогу. Смолин, человек абсолютно несуеверный, покачал головой:
— К чему это ты расшумелась, голубушка? К добру или худу?
Аргон неуверенно, с поднятой головой семенил рядом. Вперед не рвался. Часто останавливался, смотрел на своего друга и как бы спрашивал: куда и зачем мы идем? Почему не работаем, а прохлаждаемся?
Смолин потрепал собаку по холке.
— Потерпи, Аргон Аргонович, скоро у тебя работа будет…
Кукушка умолкла. Через какое-то время ее печальный голос послышался уже там, откуда пришли пограничники.
— Приказывает назад поворачивать. Ну, что, вернемся? — спросил собаку Смолин.
Аргон лизнул руку следопыту и побежал вперед.
Прошли километров шесть или семь. Пробились к роднику, выбегающему из-под каменной кручи, прикрытой слоем земли. Тут напарник слева замахал руками. Без всякого крика, молча подавал тревожный сигнал: давай, мол, старшина, сюда, да поживее.
Смолин вскинул автомат, дернул поводок, подбежал.
— В чем дело, Леша?
— Посмотри!
На берегу ручейка, среди молодой травы, чернело большое, с остатками холодной золы и углей пятно. Тут же валялись маслянистые обрывки газеты, пустая консервная банка, водочная бутылка.
— Прыгуны здесь завтракали, костер жгли.
Смолин отрицательно покачал головой.
— Сомневаюсь. Не до завтрака, не до костра им. Драпать и драпать надо. И как можно дальше и быстрее. — Бегло осмотрел кострище и убежденно добавил: — Обознался ты, Леша, не были здесь парашютисты. Пепел старый. Двухсуточной давности.
Некоторое время они шли рядом. Им не хотелось расходиться. Они давно, как только следопыт появился на заставе, потянулись друг к другу. Им хорошо было вместе, а почему — неизвестно. Не нахваливали друг друга. Ничем не угождали. Большей частью молча играли в шашки. Что-нибудь делали на заставе. Курили. Разговаривали. Сидя рядом в Ленинской комнате, читали, слушали радио. Ходили в ночной наряд. Никогда, ни одним словом не обмолвились о дружбе. И все-таки оба знали, что крепко дружат.
— Саша, какое у тебя предчувствие? — вдруг спросил Бурдин.
— Насчет чего?
— Поймаем голубчиков или не поймаем?
— Должны поймать. Только бы на след стать, а дальше дело ясное. Будем преследовать хоть до Сибири, но догоним.
— Если бы! — вздохнул Бурдин. — Я бы в отпуск домой слетал. Очень по маме соскучился. И мама в каждом письме умоляет: похлопочи, дорогой сыночек, приезжай в отпуск, поторопись, пока я еще на ногах… Плоха моя мама, очень. Раньше времени состарилась. От горя. От работы. У тебя мать здорова, Саша?
— Ничего. Но и у нее доля такая же. Отец погиб на войне. Сама детей растила.
Вдруг Смолин схватил Бурдина за руку, потащил в тень дерева, пригнул к земле.
— Видел?
— Что? Где?
— Парень в синей рубашке шарахнулся с поляны в кусты? — зашептал Смолин.
— Ах, мальчик! Видел! Ну и что? Это пастушок. Вон и коровы его.
— А почему он удрал? Почему от нас прячется?
Смолин направился к темным прибрежным кустам.
Аргон бежал за ним на укороченном поводке. Пошел к речке и Бурдин.
— Эй, хлопчик! — закричал старшина. — Ты чего ховаешься? Иди сюда! Слышишь? Где ты?
Тишина. Никакого движения.
Смолин еще более укоротил поводок и вполголоса подал команду: «Голос!» Овчарка залаяла, и сейчас же в кустах истошно завопил мальчик.
— Я тут, дяденька, не пускайте, ради христа, своего волка.
— Не буду, зря кричишь. Иди сюда. Поговорить хочу с тобой.
Появился хлопчик лет десяти с бледным, перекошенным от ужаса лицом. Латаная рубашка. Сыромятные, размякшие от росы постолы на ногах. В руках длинная палка, вырезанная из дикой груши, с горгулиной на конце, как у настоящих пастухов. Остановился поодаль, трясется, как в лихоманке, бормочет:
