Я разбросала возле стены веники, чтоб получился «окопчик», легла и моментально уснула. Потом Степка растолкал меня, я умылась и уже до утра дотянула легче. К восьми утра пришел мой сменщик (очень красивый парень, между прочим), назвался Матвеем и долго учил меня, как чистить и смазывать станок при пересмене. Обидно, что я устала так, а он будто не понимает и насмешливо заставляет драить станину до блеска. Мой наставник Петр Иванович постоял немного рядом, и Матвей что-то пошутил насчет того, что «наш Петр умеет себе учеников подбирать…» — тот его оборвал и ушел, не попрощавшись. Так кончилась моя первая рабочая смена.
Брела я домой вдоль Фонтанки и засыпала на ходу, как лошадь. Дома спала часов до трех дня, потом что-то делала по маминым поручениям, а в восемь вечера уже снова стояла у станка.
Уже на третий день мне дали точить самостоятельно мелкие бронзовые детали. Пригодилось, что я хорошо разбираюсь в чертежах. Детальки такие хрупкие, что я боюсь их слишком жестко закреплять, чтоб не помять. В результате, когда включила станок на большую скорость, деталь разболталась, вылетела из патрона и, пролетев над головами работающих (к счастью!), врезалась в витрину передовиков производства. Степка так хохотал!
Детальки получаются красивые, но очень трудно соблюдать точность (до двух микрон!). Часто останавливаю станок и проверяю кронциркулем. Все же пять штук запорола (сама заметила), а из ОТК вернули мне только одну и сказали, что для начала это совсем неплохо. Правда, норму я не выполняю. Устаю до предела обычно к трем-четырем часам и, по договоренности со Степкой, ухожу на 10 минут вздремнуть под «его» скамейку. В дневную смену работать значительно легче. Но зато днем к концу смены очень есть хочется, т. к. все всухомятку, что из дома взято. Заводская столовая от нашего цеха далеко, там много народу и не успеть. Когда иду на работу или обратно, замечаю, как город с каждым днем меняется, становится все более суровым, прифронтовым. Витрины магазинов завалены мешками с песком, забиты досками. В скверах, на площадях роют щели-укрытия. Много военных. Бесконечные отряды мобилизованных шагают к вокзалам, а навстречу им, от вокзалов — потоки беженцев. Их сразу узнаешь — с узлами, с котомками за спиной, с ребятишками. Очень жарко: возле киосков с водой, бочек с квасом выстраиваются очереди. Вечерами город погружается в темноту. Трамваи, машины идут тихо, освещаются лишь синими подсветками. Окна во всех домах замаскированы, дежурные за этим строго следят и, если заметят хоть щель, — хозяина комнаты ждут неприятности. Ночи еще светлые, и в небе до утра плавают серебристые рыбины противовоздушного заграждения. Когда их спускают на землю, они огромные, вроде дирижаблей.
У меня сегодня пересмена, и потому получился свободный вечер, вот я и спешу записать обо всем. Заодно уж пусть и о смешном. Дело в том, что вчера после работы со мной по пути шел мой мастер Петр Иванович. Он живет где-то у Сенной площади, и по Фонтанке шли вместе. Я устала и, еле ворочая языком, отвечала на всякие его вопросы: где собираюсь учиться и для чего на завод пришла. А когда прощались, то он вдруг пригласил меня в кино «завтра», т. е. сегодня. Я постеснялась отказаться и согласилась. И сегодня вечером, хоть мне очень и не хотелось, отправилась я на Садовую в «Ударник» на картину, которую уже видела, — «Антон Иванович сердится». И только я подумала о том, что я Косте потом скажу, как тут и он навстречу идет. Он знал, что у меня свободный вечер впервые за долгое время. Я минутку поколебалась, говорить правду или нет, и решила сказать. Но моя правдивость оценена не была. Получился очень неприятный разговор, и я прибежала в кинотеатр запыхавшись, в последнюю минуту. Мой спутник так явно обрадовался, что мне стало неловко — ведь он не знал, что я пошла только для того, чтобы не обидеть, все-таки он взрослый человек… Но только мы сели и начался журнал, как завыли сирены и сеанс прекратился — тревога! Всем пришлось спуститься в фойе, благо оно в подвале, и проторчали там более часа. Петр Иванович пытался развлекать меня, но я уже думала лишь как бы скорее домой добраться и ничего толком не слушала. Он, видно, понял это и совсем замолчал. Кончилась тревога, хотел Петр Иванович меня проводить, но я наотрез отказалась и галопом понеслась домой. Мама сегодня дежурит в ночь на работе, бабушка легла спать, Николай придет не раньше двенадцати — вот я и могу спокойно сидеть над своей тетрадью.
Да, забыла сказать: с нами вместе теперь живут бабушка с Николаем (мамин младший брат, тридцать лет, работает на ГЭС и в армию его не взяли, хотя он и записывался добровольцем). Они пешком пришли из Лигово — там почти все сгорело в первые же дни налетов.
Странно — война идет, сводки с фронта такие, что читать страшно, в городе роют окопы, бомбоубежища строят, а жизнь идет своим чередом, как говорит моя бабушка. И я вот думаю не только о войне, но и о Косте, и о моем красивом сменщике Матвее, и о том, что впервые ходила в кино со взрослым дядей, который вроде за мной ухаживает. И когда вспоминаю, как сегодня налетела на Костю и, как заяц, рванула в другую сторону, мне становится так смешно… Наверное, я все-таки очень легкомысленная! Кончаю, пора спать. Только бы тревоги больше не было!
15 июля 1941 г.
Сводки ужасные. Бои идут под Лугой (я там в пионерском лагере была). Тревоги по нескольку раз в день. И почти каждую ночь. Устаю здорово, но с нормой уже справляюсь. К счастью, мои отношения с мастером никак не изменились после того злополучного похода в кино, будто ничего и не было. Впервые делала деталь с нарезкой — трудно, зато интересно. Работа токаря мне определенно нравится: из ржавых, неуклюжих заготовок получаются блестящие, красивые и, главное, нужные детали. Мне нравится даже то, что деталь снимаешь со станка, а она — теплая, будто живая. И к запаху машинного масла привыкла.
28 июля 1941 г.
Нет времени и сил записывать. Работаю уже самостоятельно. Присвоили третий разряд. Делаю мелкие детали, которые требуют большой степени точности. Почти без брака — из ОТК хвалили. В воскресенье, когда пересмена с ночи на день, взяли обязательство работать дополнительно еще четыре часа — кончаем не в восемь утра, а в двенадцать дня, т. е. шестнадцать часов подряд. Эти четыре часа проходят как в полусне: руки работают, а голова время от времени отключается, и вдруг видишь обрывки снов. Часты ночные тревоги, но в щели, вырытые возле цеха, не уходим. Очень страшно грохочут зенитки вокруг завода. Плохо, когда тревога перед концом смены и приходится задерживаться до объявления отбоя. Знаю, как мама и бабушка волнуются в таких случаях.
