Заходил рыжий Копылов, то ли бетонщик, то ли мастер. Веснушчатый, с красными кистями рук, похожими больше на клешни вареного рака. Он привязался ко мне — или ему нравилась Елена — и часто заглядывал к нам, как всегда, не кстати. И стихи он сочинял — про водку и про баб. И даже написал пьесу, которую читал нам громко и азартно. И был вечно пьян. Хотя иногда, стесняясь, заявлял: «Сегодня я не зайду, я выпивши».
Колоритной фигурой был Павел Мелехин. Он называл себя «всероссийским поэтом» — именно всероссийским, а не всесоюзным. Паша был по-есенински светел, бесхитростно-лукав. Очень русский, с торчащим хохолком на макушке коротко стриженой головы, неприхотливый, вечно в долгах и неустроенности. И конечно, под хмельком.
Промелькнул, как звездочка, в нашей жизни Сергей Дрофенко. Приехал, поработал в «Металлургстрое», — скромный, красивый человек, и уехал, чтобы через несколько лет нелепо погибнуть в ресторане ЦДЛ. Когда я возвращался с Запсиба в Москву, я вез для Сергея честно заработанный им кусок металла первой запсибовской домны — сувенирную чугунную отливку, — но не успел передать. Так она и хранится у меня — как грустный знак непредсказуемости нашей жизни. И тут же книжечка его стихов, выпущенная товарищами после его смерти.
Может, счастья и вовсе не будет.
Только пусть, прилетев на заре,
Меня птицы веселые будят
и живется друзьям на земле.
Леонович и Дрофенко приехали вместе. Оба серьезные, правильные, они на голову возвышались над всей нашей братией. Может, только Паша мог состязаться с ними… Но он был совершенно другим человеком. Матрос Ябров, наш редактор, поручал ему очередную тему, и Паша никогда не смущался — писал о чем угодно. Газета служила способом пропитания, а для души Паша находил другие сферы. В отличие от Леоновича, трибуна и философа, он был лириком, а лирику все простительно. Паша Мелехин завел себе для облегчения жизни татарку Розу, работавшую в буфете, и теперь пил вволю молоко, которое обожал не меньше, чем водку. На людях Мелехин подшучивал над Розой, учил ее иностранным словам, а «иностранным» для нее была половина русского, и Павел говорил: «Она у меня стеснительная».
Или просил:
— Роза, дай половник! Я половником буду есть, как рыцарь. Рыцари ели большими ложками.
Роза беспрекословно выполняла все пьяные прихоти Паши.
— Роза, сбегай в магазин за бутылкой!
— Он закрыт, Павлик, на обед с двух до трех.
— А ты в буфете возьми.
Однажды я спросил Мелехина:
— Зачем ты морочишь ей голову иностранными словами?
— Развиваю.
Он пристально посмотрел на меня, понял смысл моего вопроса.
— Нет, я ее люблю. — И не кстати добавил: — Жить-то надо!
А жить Паша перебрался вместе с Розой в квартирку приятеля, временно свободную. Я помогал перевозить небогатый багаж.
— Целый день дома сидела, не могла увязать, — ворчал Паша. Пнул ногой выскользнувшую из узла вазу, та отлетела на голый лед, разбилась. Мы собирали распадавшийся на части старый диван. Когда выносили последние вещи, в дверях встала полногрудая девица, соседка Розы по многолюдной «секции», преградила дорогу, не стыдясь распахнутого халатика.
— Ну ты давай, Паш, заходи… Паш, а?
На улице Мелехин мне сказал:
— От нее коровой пахнет.
Мы тряслись в машине, но езды-то всего квартал. Я держал на коленях елочные игрушки Розы. Первым делом Роза повесила в черном проеме пустого окна горшок с вьюнком. Нет, думал я, бравирует Мелехин, Роза для него не просто так.
А через пару месяцев мы отправились с Пашей в больницу. По-наивности, я не сразу понял, что с Розой.
— У вас тут Хайрулина должна быть? — обратился Паша к сестре в санпропускнике. — Вчера вечером поступила.
Та порылась глазами в тетрадке, подтвердила:
— Да есть!
— Ну как она? Не померла еще?
— Как вы сказали? — оторопела сестра.
— Как пройти к ней? Через какой подъезд?
Они стояли рядышком на третьем этаже больницы. Роза — в халатике и шлепанцах, прижалась к Пашке. Он шептал ей что-то. Мне за стеклом дверей не было слышно.
— Чего с ней? — спросил я, когда мы вышли из больницы.
— Да все какие-то выкидыши.
Он уехал со стройки так же неожиданно, как и появился на ней. Отправился в родные края — в свой Воронеж. И Розу — чем всех нас удивил — увез с собой. Она последовала за ним, преданно, как мать, заботясь о нем.
Мы виделись редко. Уже в Москве — иногда Мелехин появлялся в редакции, где я работал, занимал деньги, но всякий раз — даже и через много месяцев, отдавал. В памяти осталась такая сцена. Мы шли по сибирскому поселку, возвращались из редакции многотиражки, переходили из магазина в магазин, но водки нигде не было, а Паше не терпелось выпить. Тут Мелехин вспомнил, что есть еще один магазин — как раз он о нем писал в газете.
— Пойдем!
— Не стоит унижаться, Паша…
— А… брось. Пошли!
Мы пошли в магазин, прямо к директору. И тут Паша выскреб мелочь, пересчитал. Немного не хватало.
— Дай еще тридцать копеек, — обратился он ко мне.
Я протянул ладонь. Паша скрупулезно отсчитал ровно тридцать, две копейки оказались лишними, Мелехин протянул их мне обратно, но одна копейка выскользнула из пальцев и упала в снег. И тут Паша опустился на колени и стал ползать по снегу, не смотря на мои уговоры не делать этого.
— Нету, — виновато повторял он, — нету! Куда-то отлетела… Таким он у меня и остался в памяти — на четвереньках на грязном снегу среди окурков. Молодой, непутевый, странный русский поэт. Немного он прожил. Пришла весть: в Воронеже, в самую душную брежневскую пору, бросился с высокого этажа вниз головой. Только смерть разорвала его узы с татарочкой Розой, которую он, без сомнения, очень любил.
Я процитирую его стихи, взятые наугад из книжки.
Меня гнетет судьба ведра,
С которым по воду ходил я.
И цепко пальцами худыми
Таскал его я у бедра.
И о колодезный о сруб
В свою коротенькую бытность
Оно все билось, билось, билось,
В железный превращаясь труп.
И ныне, словно инвалид,
С сырою папертью помолвленный,
Оно под всякими помоями
Угрюмо в уголку стоит…
Неужто и моя судьба, —
Вспоив колосья и турбины,
Пройдя колодцы и глубины,
Поставить в уголок себя?!
Под сплетни — про мои грехи,
Под взгляды — умненько сощуренные,
Под чье-то мелкое сочувствие,
Под «охи», «ахи» и «хи-хи».
Нет, это не подходит мне.
Я — не ведро. И — не тупица,
И постараюсь отцепиться
И вовремя, и в глубине.
Редела наша редакция… Наконец, настала пора, когда матрос Ябров, как и положено капитану, остался на корабле один.
