— Таисия Варфоломеевна…!
Но та махнула рукой — прочь! Коротко сказала:
— Неси! Сама обслуживай… И к нам с улыбкой:
— Так о чем я рассказывала?..
— Мы вас отвлекаем, Таисия Варфоломеевна? У вас гости?
Бедная Лапшина! Всю жизнь между прилавком и задней комнаткой, где управлялась в основном сама, обслуживая местную власть. Вот и теперь в прошмыгнувшей тени Ябров узнал местного кагебиста. Все тут побывали. И писатели. И их герои. Как-то и мы с Немченко получили у Лапшиной дефицитное в ту пору пиво — целое ведро нам подняли из подвала на грузовом лифте. Гарий был большой охотник до пива.
— Вы пообедаете? — спросила Лапшина неуверенно.
Я посмотрел на Яброва, но тот решительно взялся за плащ.
— Спасибо, Таисия Варфоломеевна, — сказал я. — Мы сыты.
— Ну, может, пивка по стаканчику?
— Да нет, спасибо! — отрезал Ябров.
Ну вот, подумал я, обидели женщину.
Посмотрел на широкую спину морячка. Понятно: честь дороже. Ладно, будем уважать выбор человека. Где-то он теперь плавает?..
10Работая в «Металлургстрое», мы развлекали себя розыгрышами и мистификациями.
Очередной нашей мишенью стал поэт Василий Журавлев, создатель монументальных полотен о советской действительности. Однажды под рубрикой «Лирические строки» мы пожелали доброго пути его однофамильцу, простому пареньку и — как ни странно — тоже Василию. Так и написали: «Сегодня мы выносим на суд читателей стихи молодого железобетонщика Василия Журавлева».
Придумали ему биографию.
«Родился он в 1937 году в Хакасии. Окончил школу, отслужил. Работал сапожником, но потом жажда нового, неизведанного, собрала его в путь-дорогу… Писать Василий начал уже здесь, на Запсибе. Мечтает поступить в литературный институт. Его стихи подкупают непосредственностью чувств. Правда, зачастую они подражательны. В них чувствуется влияние поэзии его однофамильца, большого советского поэта Василия Журавлева, автора поэм „Енисейская новь“ и „Весна коммунизма“. Но впереди — годы упорной учебы. Доброго тебе пути, Василий!»
Предпослав прозрачное напутствие нашему фантому, особо обратив внимание на год его рождения и на влияние на его стихи его маститого однофамильца, мы предложили на суд читателей такое стихотворение.
Наш народ
Упорно идет вперед.
Сегодня бетонщик я —
Завтра на Марс полечу.
Любое дело
Мне по плечу.
Вижу: работать идут
Шеренгой мои друзья.
Мы — вдохновенный труд.
Все мы — одна семья.
Первый колышек
забивал
Здесь старший товарищ
мой.
Сегодня он в рядах
запевал.
И мне говорит он:
— Пой!
Нам показалось этого мало. Не достаточно убедительно просматривалась связь с поэзией однофамильца. Тогда мы создали еще один шедевр железобетонщика Василия Журавлева.
Молчаливы и грубы
Красноярские «Столбы».
Чу! То ль песня,
то ли плач?..
Под сосной сидит косач.
Даже птицам не до сна —
Разлилась кругом весна.
Вдалеке во всей красе —
развесенний Енисей.
А над ним горят огни —
Это ночи, это — дни.
Это — новая весна.
К ней шагает вся страна…
Молчаливы и грубы
Красноярские
«Столбы».
Вот теперь, подумали мы, достаточно.
Бдительный Шамин ничего не заметил, никакого подвоха. Но обиднее всего было то, что и московский классик молчал — наверное, ему понравились стихи молодого железобетонщика 1937 года рождения (а мы постарались, чтобы газету Журавлеву доставили).
Владимир Леонович, автор мистификации, загрустил и, уже всерьез, написал мрачное послание, которое я храню с его автографом.
Как в сказке,
Чересчур зловеще
зло прошлых лет. Оно — как диво…
Куда реальнее и резче
сегодняшние рецидивы
и скромные переизданья
того, что низменно и подло.
Малейшие напоминанья
больней того, о чем мы помним.
Они подтекста и значенья
исполнены…
Крепись, художник:
новейших зол предощущенье —
вот что воистину безбожно!
Я ответил ему зарисовкой, выражавшей мое настроение.
За окном посеревший, побитый,
Как арена потрепанный
мир.
Не дождаться мне в нем
Аэлиты.
Как слезами,
дождями залиты
крыши.
Рвутся антенны в эфир.
И кажется, поставил точку на собственном поэтическом творчестве.
11Однажды я получил письмо от живого классика. От писателя-сатирика Леонида Ленча. Мы были знакомы еще в Москве. Я побывал у него по протекции моей тетки, показал ему стихи. Ленч, интеллигентный человек, посоветовал мне перейти на прозу. А его жена, московская писательская барыня, популярно объяснила выгоду такого перехода.
— За рассказ, если его напечатают, вы получите 300 рублей. А за стихи? Ну подумайте, сколько вы получите вот за этот свой стишочек? — Лиля Борисовна поморщилась.
Ленч смотрел на меня, уезжавшего в Сибирь, как на героя. В сердцах он, от полноты чувств, пообещал приехать в командировку — писатель должен изучать жизнь! Я наивно поверил и, спустя время, написал ему письмо, сообщил адрес и изложил два-три сюжета, кое-какие истории, услышанные на стройке. Я писал, что в одной из бригад — как раз в бригаде Игоря Ковалюнаса — объявилась некая Рая Бурова, существо совершенно необычное — убежала из семьи сибирских кержаков, то есть староверов, из-под Салаира, словом, из мест экзотических, где на «железном заводе» ковали для всей России кандалы и куда в тех кандалах и ссылали. Я живописно обрисовал заимку в тайге, угрюмых старцев, суровые порядки и гордую и непокорную красавицу-сибирячку, в одиночку противостоящую патриархальной старине.
Письмо так взволновало столичного классика, что он всерьез решил: надо ехать в Сибирь. Он посылал мне письма с запросами — что взять с собою, есть ли гостиница и аэропорт?
Наконец, было намечено время приезда.
И вот в один из летних дней мы привезли Ленча к нам в редакцию. Посадили на стул посреди комнаты и долго разглядывали его, как заморское чудо. Он был в светлом плаще, гладко выбрит, улыбался зубастым ртом и тоже с интересом разглядывал нас.
Ябров принес новенькие кирзовые сапоги и свежие портянки.
— Эх! — воскликнул радостно Леонид Сергеевич. — Давненько не надевал я сапог.
И лихо принялся навертывать портянки. Но годы взяли свое, рука забыла, как надо манипулировать портянками. Ленч их отбросил, натянул сапоги, похрустел ими, потопал по полу, попружинил, поприседал, выглянул в окно, где разливалось море грязи, и сел опять на стул, сказав:
