Однако, делая повторение этой картины, он все еще продолжал ее любить. С каким упоением писал правый угол второго плана! Там на морозе сверкает золотом самовар. И дым от него идет такого дивного желто-голубого цвета…
Кажется, ему удалось добиться того, чтобы картина «говорила», как у старых голландских мастеров. В те дни Воинов записал со слов Бориса Михайловича:
"В своих работах хочу подойти к голландским мастерам, к их отношению к родному быту. У них масса анекдота, но анекдот этот чрезвычайно «убедителен», потому что их искусство согрето простой и горячей любовью к видимому. Голландские художники любили жизнь простую, будничную, для них не было ни «высокого», ни «пошлого», «низкого», все они писали с одинаковым подъемом и любовью.
Борис Михайлович помнит, как в Риме, кажется, в галерее Дориа, где есть несколько отличных голландцев, он был потрясен и растроган ими после обозрения массы великолепных картин итальянцев, очень красивых, «возвышенных», но лишенных той задушевности и свойства заставить зрителя отдохнуть, побродить с художником по его картине, которая манит туда, внутрь…
Вот такого-то отношения к русскому быту ему и хочется достичь в своих произведениях".
"Говорят, что русский быт умер, что он «убит» революцией. Это чепуха! Быта не убить, так как быт — это человек, это то, как он ходит, ест, пьет и так далее. Может быть, костюмы, одежда переменились, но ведь быт — это нечто живое, текучее.
Б. М. решительно протестует против того, что у него литература или сюжетность; нет, у него рассказ. Рассказ Б. М. понимает очень широко и глубоко. Рассказ — это то, что чувствует художник, рассказывать можно каждым мазком, каждой формой…"
В "Портрете Шаляпина" художник рассказывает о том, как лошадь мчится с бубенцами, как зазывает прохожих лихач: "Эх, прокачу!", как легки саночки с красной кошмой. На скамеечке судачат бабы. В балаганах силач, играя мускулами, бросает гири. Черт хвостатый и балерина. А с горки катаются дети.
Небо не голубое, нет, оно зеленоватое, это оттого, что дым желтый. И конечно, в небе любимые галки. Они дают возможность выразить бездонность небесного пространства, которое всегда так влекло и мучило художника…
Ф. И. Шаляпин.
…Шаляпин долгое время был на гастролях. Как только вернулся, поспешил на Введенскую:
— Когда будет закончена работа? Я приду к вам через три дня. — Шаляпин горел нетерпением. — Я снова уезжаю…
— Вернетесь с гастролей — закончим, Федор Иванович, — предложил Кустодиев.
Шаляпин сомкнул брови. Когда-то он вернется и вернется ли? На этот раз за границу едет.
— Борис Михайлович, не могу я уехать без этой картины. Она для меня как Россия…
Через несколько дней снова явился Шаляпин — с шампанским, с невиданным по тому времени тортом, неуемно шумный и радостный. Достал из бумажника кучу денег.
Федор Иванович ходил вокруг художника, хлопотал, пытаясь поддержать торжественность момента, но за этим шумным весельем словно хотел скрыть истинное настроение — настроение невысказанной вины и необъяснимой грусти. Художник был неразговорчив. Во всей его жизни этот портрет самый любимый. Лишь силой духа выиграл он бой за это гигантское полотно.
Дворищин и сын Шаляпина Борис поставили картину на пол. Прежде чем запаковывать, все несколько минут молча смотрели на нее. Кустодиев наконец увидел ее полностью и на значительном отдалении. Буйная красочность, цвет материальный, чувственный, рассыпанный с русской щедростью… Лицо певца показалось на этом фоне отнюдь не радостным, даже странно — чуть капризным. Фон и образ противоречили друг другу. Быть может, певец да и художник лишь выдумали такую Россию?..
В каком-то внезапном порыве Шаляпин наклонился к Кустодиеву, огромными своими руками бережно обнял маленькую фигурку в вельветовом пиджаке. И произнес негромко, так, что никто не услышал, кроме художника: "Если я когда-нибудь видел человека высокого духа, так это вы…"
В последнее время он жил и работал спеша. Словно чувствовал, что надо торопиться…
— Ну-ка иди сюда, Иринушка. Снимай эту шляпу, она закрывает весь лоб, долой короткое модное платье, распускай волосы.
— Ты хочешь меня писать? — воскликнула Ирина и немедленно сорвала с головы шляпу, шпильки, распушила волосы. — Так?
Кустодиев с улыбкой взглянул на дочь. Его Ирина уродилась как по заказу — голубоглазая, русоволосая, румяная. В шутку он называл ее «Путя», "Путя Пу-тяшкина". И говорил: "Так повезло еще, вероятно, лишь Тициану. Тициан много раз писал свою дочь Лавинию, ибо это был любимый тип его женщины — светлокожая, рыжеватая, пышная".
Ирина присела у его ног на скамеечку. Борис Михайлович взял руку дочери. Несмотря на домашнюю, будничную курточку и клетчатый плед на ногах, он выглядел сегодня торжественно. Лицо было одухотворенное, бледное.
— Я решил писать большую картину — Венеру, русскую Венеру. Это будешь и ты и не ты, тип русской женщины. Она не будет лежать обнаженной на темном бархате, как у Гойи, или на лоне природы, как у Джорджоне. Я помещу свою Венеру — ты знаешь куда? — в баню. Тут обнаженность целомудренной русской женщины естественна, закономерна.
Отец обычно не рассказывал ей о своих замыслах, и сейчас непоседливая Ирина притихла от гордости.
Он взглянул на нее так, словно перед ним была не дочь, а лишь необходимый в данную минуту слушатель, и слегка оттолкнул ее: иди!
— …Надоело делать «картинки», все эти иллюстрации к календарям, гравюры, обложки, облепили, опутали они меня, как паутина, — говорил художник вечером Воинову.
Полотно потребовалось большое, вся семья ломала голову, где достать его. А замысел уже торопил, "чесались руки". И Кустодиев решил писать на обороте старой картины «Терем».
Кира зачистил края, набил холст на раму, загрунтовал. Укрепил его на подвижном мольберте. Он сам уже окончил Академию художеств и был помощником отца.
И наступила минута трепетная и молчаливая.
Белый холст — и художник. Один несет в себе мысли, мечты, желания. Другой — ожидание. Теперь внутреннее представление о будущей картине, свой творческий порыв надо передать на холсте. То, что так ясно видится в воображении, надо показать другим. Поединок начался! Еще один поединок во славу живописи.
Композиция ему всегда давалась легко. Он ее видел внутренним взором. Всю центральную часть — от верхней линии холста до нижней — заняла женщина, от головы, от распущенных ее волос до ног, до крепких, как репа, пяток.
