Ознакомительная версия.
Разговор этот весьма примечателен. Пушкин говорит, что знает, кто автор анонимного пасквиля, грозит ему страшным возмездием и называет вслед за этой угрозой Александра Раевского, поступок которого иронически именует «подвигом» и характеризует как «детскую забаву» по сравнению с тем, что собирается предпринять в ответ.
Жуковский, в передаче которого (приблизительной, как замечает он сам) до нас дошли слова Пушкина, был в те дни более всего озабочен, как бы Пушкин, которого с большим трудом уже почти удалось отговорить от дуэли с Дантесом, снова не затеял какой-нибудь ссоры с Геккерном. Поэтому все, что относилось к Пушкину, он воспринимал сквозь призму этих опасений. С первых же слов Вяземского, к которому он «заехал ввечеру после бала», Жуковский заключил, что, говоря о «страшной мести», Пушкин разумел Геккерна, Раевского же помянул так, для красного словца, вспомнив, пусть и некстати, связанный с ним десятилетней давности скандал. Сам Жуковский не слышал слов Пушкина и узнал о них в пересказе князя Вяземского; Вяземский при разговоре Пушкина с его супругой тоже не присутствовал и, в свою очередь, пересказал то, что слышал от княгини[84]. При столь многоступенчатой передаче возможны любые искажения и слов, и смысла. Тем не менее Жуковский довольно точно передал суть разговора Пушкина с княгиней Вяземской, хотя и услышал в нем то, чего более всего опасался, – новую угрозу в адрес Геккерна.
В большинстве исследований можно прочесть, что Пушкин не колеблясь признал автором пасквиля Геккерна. В действительности он прекрасно понимал, что Геккерн едва ли мог пойти на такой риск. Тем не менее Пушкин принял эту версию, поскольку она развязывала ему руки для дуэли с Дантесом, расквитаться с которым за его открытое ухаживание за Натальей Николаевной было для него во много раз важнее, чем наказать автора анонимного пасквиля. С присущей ему благородной прямотой он даже не скрывает этого в письме Геккерну: «Случай, который во всякое другое время был бы мне крайне неприятен, весьма кстати вывел меня из затруднения: я получил анонимные письма. Я увидел, что время пришло, и воспользовался этим»[85].
Характерно и другое: когда Пушкин, вняв уговорам Жуковского, согласился отказаться от дуэли и принять за чистую монету сватовство Дантеса к Екатерине Гончаровой, то вопрос об авторстве Геккерна как бы отпал сам собой; тогда в разговоре с Вяземской и возникло имя Раевского, известного им своими низменными и грязными поступками. Более того, в написанном в те же дни официальном письме об отказе от дуэли Пушкин совершенно недвусмысленно формулирует, за что он направил Дантесу вызов: вовсе не за пасквиль, а «за то, что он вел себя по отношению к моей жене так, как мне не подобает допускать (в случае, если господин Геккерн потребует указать причину вызова)».
Таким образом, вырисовывается следующая картина. Получение пасквиля заставило Пушкина сконцентрироваться не столько на вопросе, кто его автор, сколько на ситуации, на которую он намекал. В. А. Соллогубу, который принес ему 4 ноября один из экземпляров пасквиля, Пушкин, между прочим, сказал: «…Безыменным письмом я обижаться не могу. Если кто-нибудь сзади плюнет на мое платье, так это дело моего камердинера вычистить платье, а не мое»[86]. Не тратя времени на поиск автора, Пушкин посылает вызов Дантесу, о неприличных ухаживаниях которого за Натальей Николаевной он уже был достаточно наслышан. В этом смысле пасквиль был ему очень даже на руку, о чем уже упоминалось выше.
Дальнейшее развитие событий – уговоры Жуковского и Загряжской, сватовство Дантеса к свояченице Пушкина – вынудили Пушкина взять свой вызов обратно. Именно тогда его мысль обращается к оскорбительному пасквилю: кто и с какой целью изготовил это гнусное послание.
Тогда, то есть 15 ноября, и происходит тот самый разговор с Вяземской, из которого явствует, что подозрения Пушкина падали на Раевского. Однако по мере того, как перед Пушкиным раскрывался крайне неприглядный нравственный облик барона Геккерна, его подозрения в отношении авторства Раевского стали ослабевать, и в круг подозреваемых попадает теперь и Геккерн. Не исключено, что определенную роль в этом сыграло поспешное заключение М. Л. Яковлева о том, что пасквиль написан на «посольской» бумаге.
21 ноября Пушкин пишет два письма: одно – Бенкендорфу, где прямо и уверенно обвиняет Геккерна, второе – самому Геккерну, где в потоке обвинений Дантесу и его приемному отцу изготовление пасквиля выдвигается как одно из важных обвинений против Геккерна.
События помешали Пушкину отправить письма. В. А. Соллогуб, которого Пушкин познакомил с текстом письма к Геккерну, тотчас же разыскал Жуковского и пересказал ему содержание письма, Жуковский сообщил обо всем этом Царю, и буквально на следующий день (23 ноября) Царь призвал Пушкина и сумел отговорить его от посылки письма Геккерну, то есть от неминуемо последовавших бы за этим скандала и дуэли. Тем самым отпала необходимость посылать письмо и Бенкендорфу (оно было найдено и передано адресату уже после смерти Пушкина).
С этого момента какие бы то ни было упоминания о Геккерне как об авторе пасквиля исчезают из переписки Пушкина. Никаких свидетельств в воспоминаниях современников о том, что Пушкин продолжал считать Геккерна автором, говорил с кем-то на эту тему или продолжал розыски автора, не сохранилось. Более того, в письме, отправленном 25 января 1837 г. Геккерну, которое послужило непосредственным поводом к последней дуэли с Дантесом, Пушкин переписал практически все, что он писал в ноябрьском черновике, сделав одно-единственное исключение: убрал из него обвинение Геккерна в авторстве пасквиля. Сам же ноябрьский черновик, содержавший такие обвинения, Пушкин изорвал в клочки, которые были найдены Жуковским после смерти Пушкина и восстановлены последующими исследователями.
Вернемся, однако, к тексту анонимного письма.
Помимо очевидной близости довольно редких словосочетаний «Prince des Cocus» и «l'Ordre des Cocus», равно как и языковой и стилистической близости пасквиля к признаниям «принца рогоносцев» из «Истории о Золотом Петухе», которые навели академика М. П. Алексеева на подозрения об авторстве Раевского, имеется еще ряд моментов, укрепляющих эти подозрения.
Во-первых, с версией об авторстве Раевского согласуются результаты наиболее квалифицированной экспертизы, осуществленной в 1974 г. сотрудниками ВНИИ судебных экспертиз. Ее основные выводы: оба диплома и адрес написаны одним и тем же лицом; текст писал не француз, поскольку во французском тексте имеются ошибки, немыслимые для носителя языка; писал текст не простолюдин (как одно время полагали), а человек образованный; высказано также предположение, что составитель и исполнитель диплома – один и тот же человек.
Ознакомительная версия.
