В каком-то внезапном порыве Шаляпин наклонился к Кустодиеву, огромными своими руками бережно обнял маленькую фигурку в вельветовом пиджаке. И произнес негромко, так, что никто не услышал, кроме художника: "Если я когда-нибудь видел человека высокого духа, так это вы..."
В последнее время он жил и работал спеша. Словно чувствовал, что надо торопиться...
– Ну-ка иди сюда, Иринушка. Снимай эту шляпу, она закрывает весь лоб, долой короткое модное платье, распускай волосы.
– Ты хочешь меня писать? - воскликнула Ирина и немедленно сорвала с головы шляпу, шпильки, распушила волосы. - Так?
Кустодиев с улыбкой взглянул на дочь. Его Ирина уродилась как по заказу - голубоглазая, русоволосая, румяная. В шутку он называл ее "Путя", "Путя Пу-тяшкина". И говорил: "Так повезло еще, вероятно, лишь Тициану. Тициан много раз писал свою дочь Лавинию, ибо это был любимый тип его женщины - светлокожая, рыжеватая, пышная".
Ирина присела у его ног на скамеечку. Борис Михайлович взял руку дочери. Несмотря на домашнюю, будничную курточку и клетчатый плед на ногах, он выглядел сегодня торжественно. Лицо было одухотворенное, бледное.
– Я решил писать большую картину - Венеру, русскую Венеру. Это будешь и ты и не ты, тип русской женщины. Она не будет лежать обнаженной на темном бархате, как у Гойи, или на лоне природы, как у Джорджоне. Я помещу свою Венеру - ты знаешь куда? - в баню. Тут обнаженность целомудренной русской женщины естественна, закономерна.
Отец обычно не рассказывал ей о своих замыслах, и сейчас непоседливая Ирина притихла от гордости.
Он взглянул на нее так, словно перед ним была не дочь, а лишь необходимый в данную минуту слушатель, и слегка оттолкнул ее: иди!
– ...Надоело делать "картинки", все эти иллюстрации к календарям, гравюры, обложки, облепили, опутали они меня, как паутина, - говорил художник вечером Воинову.
Полотно потребовалось большое, вся семья ломала голову, где достать его. А замысел уже торопил, "чесались руки". И Кустодиев решил писать на обороте старой картины "Терем".
Кира зачистил края, набил холст на раму, загрунтовал. Укрепил его на подвижном мольберте. Он сам уже окончил Академию художеств и был помощником отца.
И наступила минута трепетная и молчаливая.
Белый холст - и художник. Один несет в себе мысли, мечты, желания. Другой - ожидание. Теперь внутреннее представление о будущей картине, свой творческий порыв надо передать на холсте. То, что так ясно видится в воображении, надо показать другим. Поединок начался! Еще один поединок во славу живописи.
Композиция ему всегда давалась легко. Он ее видел внутренним взором. Всю центральную часть - от верхней линии холста до нижней - заняла женщина, от головы, от распущенных ее волос до ног, до крепких, как репа, пяток.
На саму картину, на живопись ушло много месяцев. Больному разрешалось лишь несколько часов находиться в сидячем положении. Но что это были за часы! Он забывал о болях в руке, которая быстро уставала. Один из друзей художника вспоминал: "Онподкатывал к своим полотнам и отъезжал от них, точно вызывая на поединок... грядущую смерть..." Он брал краску на кончик длинной кисти, зорко, как стрелок, прицеливался, и мазок ложился на холст. Кустодиев проворно крутил колесо кресла, быстро отъезжал и, прищурившись, смотрел на холст, как на своего злейшего врага.
Цвет уже лепил объем тела. Кажется, получается грудь, живот, но левая рука "чужая", что-то не так...
И тут жена напоминала о времени. Михаил Михайлович поднимал брата на руки и укладывал в постель. А в это время как раз все виделось! Кажется, именно теперь удалось бы достигнуть вечно недостижимого совершенства, но...
И снова начинался день, начиналась работа. Это тело, как трудно оно дается! Как легко его писал Тициан. Или тоже нет?.. Темнее. Добавить охры. А тут чуть-чуть киновари...
Поединок был длительный.
Лицо Ирины с ее милой строптивостью не годилось для русской Венеры. Надо было придать ему простодушие, непритязательность. Значит, писать надо не с натуры, а "из головы", вызвав к жизни лица других женщин.
А сколько мук было с паром и с пеной! Мыло, "мраморное" мыло с разноцветными прожилками само по себе очень живописно, но пена... Пена держалась считанные секунды. Разноцветные мыльные пузыри, только что родившись, исчезали.
Художнику пришлось одной рукой взбивать пену, другой писать.
Долго не могли раздобыть веник. Ирина позировала, держа вместо веника линейку. Наконец, к всеобщей радости, достали веник из березовых веток, и художник в один час написал его на готовой уже картине. Поставил буквы "БК" и большие точки. Пришли друзья.
Кустодиев сам снял ткань, закрывавшую полотно.
Открылись струящиеся золотистые волосы, необъятные бело-розовые плечи, бедра и ноги, плавные, как река, и крепкие, как стволы деревьев. Стыдливый жест руки с веником, добрый взгляд на простодушном лице.
Кустодиев минуту-другую смотрел на холст, как на чужой. И сказал тихо, как не о себе:
– Пожалуй, это неплохая вещь. А? Да, можно сказать, я написал неплохую вещь. - И счастливая улыбка осветила его милое бледное лицо...
Его обвиняли в натурализме, а он создавал, почти отвлекаясь от натуры. Ведь все его картины - сплошная иллюзия! "Что такое картина вообще? Это чудо! Это не более как холст и комбинация наложенных на него красок. В сущности, ничего нет! И почему-то это отделяется от художника, живет своей особой жизнью" - так думал Борис Михайлович.
Его обвиняли в том, что он воспевает старую Русь, купеческий и мещанский быт; обвиняли даже, как всех "мирискусников", в ретроспективности, а он не укладывался в рамки одного течения в искусстве. Его ретроспективность была особой способностью помнить далекое, детское, находить в прошлом настоящее.
Его всегда увлекала двойственная природа вещей, он стремился не создавать теории, а выявлять законы, лежащие в основе жизни, предмета, живописи, и не любил умничать.
Всеволод Владимирович Воинов как-то заговорил о "музе Кустодиева". Мол, неужели вот такие "дебелые" женщины - его музы. "Нет! Но когда он пишет картины, то тонкие и изящные красавицы его не вдохновляют, не кажутся интересными. Вот и решай тут вопрос о "музах"!.." Художник их любит, а человек нет.
Разве не странно, что именно Кустодиев, с его наблюдательностью и дальнозоркостью, с его способностью не выпускать из поля зрения мелочей, создает портреты-синтезы?
Давно живет старое русское предание о блохе и тульском мастере Левше, который был так искусен, что подковал блоху. Это предание, обогащенное, усложненное и поднятое до трагедии, составило содержание знаменитого рассказа Лескова "Левша". Писатель Замятин из этого предания сделал веселую пьесу.
