— Ну вот я пришел к нему, чтобы познакомиться с ним. И говорю ему, разумеется, что-то вроде того: Ваше сиятельство, я, как давнишний поклонник и почитатель ваших великих произведений, очень рад лично засвидетельствовать перед вами свое удивление вашим великим талантом и оказать вам содействие по вверенному мне стану — по вашему доброму деоу — а он мне на это ответил, и даже как-то процедил: А я считаю эти свои произведения, которые вы называете великими, дрянью и очень жалею, что они были написаны мною.
— Ну позвольте, ну можно ли так выражаться про действительно великие и гениальные произведения свои, и потом, позвольте, я не поверю, чтобы он это искренне сказал. Мне показалось, что он это только так говорит. Но меня он сразу расхолодил этим. А потом еще говорит мне. Я тогда заблуждался и не знал, в чем мое призвание, а теперь я нашел его и одну только вещь и хочу еще написать. Хочу стереть пыль веков, накопившуюся на вечных истинах Евангелия…..
Даже и теперь Александр Сергеич возмутился весь — повторяя эти возмутившие его тогда слова — и с пафосом продолжал.
— Но позвольте же, ведь уж это переходит всякие границы. Открыто говорить про себя, что хочу стереть пыль, веками накопившуюся на Евангелии. Может быть, действительно там в Евангелие закрались какие-нибудь искажения и ошибки в передаче, это ученые могут разобрать, но чтобы один человек мог про себя так сказать, хочу стереть пыль веков….. и еще сказал: я нахожу, что Евангелие никто не понимает и что все христианство на протяжении всей своей истории учило совсем не тому, чему учил Христос, — и что он чувствует призвание свое открыть всем[39] на это глаза.
Он встал и прошелся по комнате.
— А потом….. Ну графиня Софья Андревна, графиня его дочь тут была….. Меня пригласили к завтраку — это было тут у одного помещика. И к нему в это время приехал сюда же какой-то его почитатель и поклонник из Англии, англичанин….. И представьте себе, он выходит к завтраку, здесь и графиня Софья Андревна и графиня его дочь, и он выходит в дезабилье, так и выходит и садится со всеми, и граф ничего не говорит ему. Я возмутился. Помилуйте, ну я понимаю, вы надели на себя мужицкую сермягу, потому что живете среди простого народа, не хотите от него ничем отделяться. Но чтобы садиться при дамах с графиней девушкой в одном белом, так таки в одном белом без ничего, грудь расстегнута, руки голые — это ведь уж просто неприличие. Неужели это толстовство и он этому учит….. А еще англичанин и приехал к нему, кажется, из Сибири и в первый раз, ехал в Лондон…..
Не знаю уж, какой англичанин в каком дезабилье садился при Льве Николаевиче и с графинями за завтрак, но не мог я удержать смеха при возмущенном рассказе брата исправника об этом и не знал, что сказать ему, только грустно мне стало, что неужели и кончина Льва Николаевича не переменила его отношения к нему и не произвела на него никакого впечатления. Ведь скончался Лев Николаевич в его уезде — и он был там в Астапове все время, но и сейчас же понял, что там был его превосходительство губернатор в это время, там была графиня Софья Андревна и другие графини и графы и князья. Как же ему за всем этим блеском заметить то, что там происходило в закрытой от него и от всех комнате Льва Николаевича, да и был-то он ведь у своего начальства, конечно, на побегушках…..
Он вышел в свою комнату, чтобы одеться и идти на службу. А брат Матвей стал мне опять рассказывать про него как и тогда, что уж такого исправника другого, как его барин, не будет — но что он очень хочет уйти в отставку, только не знает, дадут ли ему теперь пенсию, и хочет обратиться к моему деду с просьбой, чтобы тот о нем похлопотал. В это время пришел кто-то на кухню. Матвей вышел. Какая-то женщина пришла о чем-то просить исправника.
— Уж эти женщины, не может наш барин видеть их слез….. Объяснял он мне вернувшись.
Еще кто-то позвонил на парадной.
Молодой блестящий и франтоватый пристав 1-го стана, только что назначенный, заехал зачем-то к исправнику. Его провели в кабинет. Но Александр Сергеич вышел сначала к женщине. Она оказалась женой какого-то мелкого воришки, уже не в первый раз судящегося за кражу.
— И сапожник хороший и работать может. А вот, всё пьянствует — пропьет всё, ворует — и в тюрьме всё — жену бьет — и ребят трое. Объяснял мне про него брат Матвей.
Так вот его посадили в тюрьму опять. Жена пришла просить исправника, чтобы он разрешил ей передать в тюрьму мужу сапожный инструмент — и работу.
— Хоть работал бы там окаянный, хоть что-нибудь бы заработал на меня — а то ведь мне с голоду от ребят малых и не отойти никуда, — заливалась женщина, и как мне показалось, не совсем искренно.
Их я не видел, а только слышал голоса.
— Ну и что же. А я-то что же могу тебе сделать, — растерянно говорил исправник — и советовался с Матвеем, чем бы ей помочь. Матвей тоже не знал, что посоветовать своему барину. Сапожник, оказывается, с помощью своих инструментов раз бегал из тюрьмы, и теперь уже начальник тюрьмы ни за что уж не пропустит их к нему.
— Да и он ведь такой фанфарон — он и меня ни за что не послушает. Я не могу его просить об этом, — заявил откровенно Александр Сергеич.
Женщина была удалена на время на кухню, а к совету был привлечен и становой. И не видя их, я живо представлял себе его презрительность и растерянность перед своим начальником, недоумевавшим, как поступить с такой просительницей, — так и казалось, что вот скажет: ее бы в шею.
— Да ведь это же известные мошенники! Я их сам знаю! Что вы Александр Сергеич, так убиваетесь из-за них. Ну дайте двугривенный.
Александр Сергеич хотел дать 5 рублей. Матвей предлагал дать целковый — в конце концов договорились на 3-х рублях — но чтобы сказать ей, что это дается только ради ее детей, а не ей и ее мужу. Но трех рублей не оказалось, и Александр Сергеич, стесняясь, чтобы не видел становой, — и без него — дал полузолотой — сказав, чтоб Матвей скорее ее отпустил. Потом уехал со становым на службу.
Брат Матвей, оставшись со мной, опять рассказывал про своего барина, рассказывал, что Бабин продолжает ему все писать кляузы на него. Раньше Александр Сергеич боялся его, потому что генерал он все-таки — его превосходительство — а теперь уж и не боится и не верит ему. Ах опять, Матвей — это кляузы на брата….. и читать не станет…..
Через месяц после этого я вернулся из Петербурга, но остановился сначала не в том селе, в котором жил до этого времени, а в другом верстах в двадцати. Но к рабочей поре собрался восвояси. Мысль о брате Александре Сергеиче все время не покидала меня — и помня его желание посетить летом моего деда — когда тот приедет в свою усадьбу, и я думал там встретиться тогда с ним — и даже думал подготовить деда к его просьбе, с которою он мог к нему обратиться и помочь ему этим выйти в отставку, в то же время и узнать от него о дальнейшем движении моего дела, о котором по-прежнему все еще не было ни слуху, ни духу. Было уж начало Июля, я пошел из своей деревни в усадьбу к деду повидаться с ним и с другими кровными. Но разговаривая с дедом, так ничего и не сказал ему об брате исправнике, что хотел, — как-то не подошло к этому слово, и сам не зная отчего это. даже пенял на себя, когда вышел от деда, что не исполнил такого маленького дела любви по отношению к любвеобильному Александру Сергеичу — и еще милее и дороже стал он мне с этой минуты, потому что почувствовал свою вину перед ним, — но через два дня узнаю, что Александра Сергеича вдруг не стало. Что он ночью скоропостижно скончался. Так неожиданно это было, что сначала не верилось. Но слух подтвердился. А еще через несколько дней вдруг приезжает ко мне урядник и сообщает, что завтра повезет меня в Данков, что опять пришла бумага, меня требующая в комиссию. Я в это время как-то совсем этого не ждал — и так был застигнут этим врасплох, что совсем растерянный и унылый ехал в Ильин день во бричке с урядником в Данков — и не знал, где в себе и на чем остановиться, чтобы встретить то, что теперь ожидало….. и все переменилось теперь. С братьями, которые к этому времени и забыли уж думать о моем деле, так невероятным казалось им, чтобы меня забрали — что и проститься я не успел, а в Данкове не было дорогого и милого Александра Сергеича….. В участке, куда меня привезли, — уже был новый исправник. Городовые еще по старой памяти обращались со мной ласково дружески, но перед новым начальником уже подтягивались….. Уныло, мрачно и бессмысленно казалось мне все, что теперь предпринимали против меня. — Все потускнело кругом. В таких мрачных мыслях сел я на табурет в участке в помещении городовых. Они тут же толпились кругом, и здесь же стоял стол полицейского надзирателя. Он сидел за ним и подписывал какие-то бумаги. Приходили люди по своим делам, грязные стены, грязные бумаги, спертый воздух, курево, ругань, все сжимало сердце до мертвой тупой боли. Захотелось вырваться на волю, сходить на квартиру покойного….. Я подошел к столу — проситься — поднял случайно взор на стену перед собой….. вот портрет покойного исправника, фотография Матвея….. он среди городовых — вот на медной шпильке наколоты полицейские повестки и бумажки, и вдруг я так и замер от удивления….. глазам не поверил — поглядел опять. Что же это такое. Гляжу….. Не может быть ошибки — оно, оно полностью тут. Откуда же. Зачем. Самые невероятные, самые невозможные мысли замелькали в голове… Но я уж понял все….. Отошел, закачался….. весь мир отступил от меня. Не видел больше ни стен, ни городовых, ни надзирателя. Сел опять на табурет….. Она, она была со мной, сестра Маша![40] Когда я и не думал о ней, и забыл ее, и не вспомнил ее….. в унылые и мрачные часы. Она пришла сама напомнить мне о себе, сказать мне, что она есть, что она не покидает, не забывает меня. Чтоб я не унывал, не падал духом, а верил бы в нее.
