Нужно отдать должное и Лондонской коллегии врачей — она одна из первых поняла громадное значение гарвеевского открытия и во всеуслышание объявила об этом.
Затем выступили философы. И первым среди них был Декарт.
Выдающийся французский философ, математик, физиолог и физик, Декарт всей своей научно-философской деятельностью боролся против схоластики, за приобретение реальных знаний в изучении природы. Гарвей, материалист, убежденный противник идеалистической и метафизической философии, был близок Декарту, и он решительно взял сторону ученого. По его выражению, Гарвей «пробил лед», и освобожденная от оков вода грозила затопить последние остатки схоластической науки.
В «Рассуждении о методе» Декарт горячо поддерживает Гарвея и впоследствии основывает свои физиологические работы на учении о кровообращении.
Следующим был профессор медицины, материалист Леруа. О нем пишет в статье, посвященной Гарвею, советский ученый, профессор X. С. Коштоянц:
«В залах Утрехтского университета этот знаменитый материалист выдержал немало боев и дискуссий с различного рода мракобесами, в частности… Воецием. В результате этой дискуссии Леруа написал трактат, в котором главное — название: „Губка“.
Нет! Это была не работа по зоологии, посвященная описанию губки! Это Леруа стирает губкой грязь возражений, сделанных доктором медицины Примрозом против тезисов о циркуляции крови на диспуте в Утрехтской академии…»
Полным голосом заговорили и анатомы — Дрэк и Регий, знаменитый немецкий ученый Рольфиик. Даже во Франции нашелся «еретик» — профессор Ривериус, осмелившийся заявить о своем согласии с Гарвеем.
На защиту Гарвея, как это ни странно, поднялись даже люди, не имеющие никакого отношения ни к медицине, ни к науке вообще, — заговорили литераторы-сатирики. Они защищали ученого самым сильным словесным оружием — осмеянием его врагов.
В «Мнимом больном» Мольер, в лице доктора Диафуаруса, высмеял Гюи Патена. Известный врач Диафуарус расхваливает своего племянника, тоже врача:
«…Но помимо всего этого, что в нем люблю, в чем он следует моему примеру, — это его слепое преклонение древним учителям и полное нежелание понимать и признавать доказательства и научные исследования так называемых открытий нашего века, касающихся кровообращения и других благоглупостей того же теста».
Великий сатирик Буало в «Забавном приговоре» жестоко и хлестко высмеял весь Парижский медицинский факультет:
«Рассмотрев прошение ученых докторов и профессоров Парижского университета, из которого явствует, что несколько лет тому назад незнакомец, по имени Разум, пытался вломиться в школы означенного университета и даже изменил и обновил многие явления природы, не испросив на то разрешения Аристотеля, а именно: дозволил крови странствовать по всему телу, предоставив ей беспрепятственно блуждать, бродить и обращаться по венам и артериям, не имея на подобное бродяжничество никакого права, кроме разрешения со стороны опыта, свидетельство которого никогда не принималось в означенных школах. Судебная палата, признавая вышеозначенное прошение уважительным, приказывает крови прекратить всякое бродяжничество, блуждание и обращение по телу под страхом полного изгнания с медицинского факультета…»
В середине века, незадолго до смерти Гарвея, учение его получило перевес в этой борьбе — в Риме, Дьеппе, Амстердаме, Копенгагене, Гамбурге, Лейдене, Монпелье все больше голосов раздавалось в защиту кровообращения. Даже несгибаемый Каспар Гофман слегка заколебался. Что касается нового поколения физиологов, то оно целиком приняло открытие и метод, введенный Гарвеем.
Но споры не смолкали еще долго. В некоторых странах мира они продолжались около ста лет. А в Испании до конца восемнадцатого столетия университеты не хотели признавать кровообращения.
Идеалисты разных мастей, приверженцы древнего учения, убедились, что опровергнуть открытие Гарвея уже невозможно. И они ударились в другую крайность: стали утверждать, что Гарвей ничего нового не открыл, что все это было известно ученым со времен глубокой древности. Открытие Гарвея приписывалось кому угодно: анатом Фолий утверждал, что кровообращение было открыто еще Галеном; Ван де Луден приписывал его Гиппократу; некоторые доказывали даже, что кровообращение было известно еще Платону, жившему с 427 по 347 год до нашей эры. Да что Платону! Царь Соломон почти за шесть веков до Платона знал о существовании кровообращения, о циркуляции крови по замкнутой системе сосудов! Не говоря уже о древних египтянах и китайцах…
На эту тему писались многочисленные диссертации и трактаты. В Италии поспешили поставить памятник ботанику Цезальпину, якобы явившемуся открывателем кровообращения.
И все-таки Гарвею повезло: он дожил до торжества своего учения. Пусть это стоило ему огромного количества обид и поношений, пусть он потратил массу сил и энергии, заплатил жестоким разочарованием в «людях науки»! Дело было сделано: идея восторжествовала.
Значение Гарвея в медицине и биологии столь же велико, как значение Ньютона в механике, Лобачевского в геометрии, Эйнштейна в математике. Открытие его не могло не найти в конце концов своего признания, ибо оно отражало истинное положение вещей, было правдивым и верным, было материалистическим. Метод его не мог не внедриться в науке, потому что без него не существует науки, если она, эта наука, подлинная.
«Со времени открытия кровообращения, — пишет историк медицины доктор Флоуренс, — начинается современная физиология. Это открытие знаменует собой водворение современных европейцев в науке. До сих пор они следовали за древними. Они не решались идти на своих ногах. Гарвей открыл прекраснейшие явления животной экономии. Древность не сумела дойти до такого открытия… Аристотель переместился. Раньше клялись Галеном и Аристотелем, теперь приходится клясться Гарвеем».
Незнакомец, по имени Разум, восторжествовал!
После выхода в свет первого трактата Гарвей, судя по некоторым его высказываниям, занялся изучением деятельности легких в живом организме.
По-прежнему все свое свободное время он проводил в Виндзорском парке, вскрывая трупы и вивисецируя животных, делая наброски наблюдений и некоторые новые выводы. Но свободного времени было мало: придворные обязанности отнимали не дни и часы, а иногда недели и месяцы.
Гарвей никогда не гнался за славой и, как ученый, не был самолюбив.
Ожесточенные споры о первенстве часто возникали среди людей науки. Честолюбцы и карьеристы иногда слишком торопились возвестить миру о сделанных ими открытиях, опасаясь, как бы кто-нибудь другой не опередил их, раньше них не высказал то же самое.
