Поезд медленно проезжает наш замечательный железнодорожный мост через Дон, и мы в Ростове. На том самом железнодорожном вокзале, который в прошлом, да и в будущем, так много значил в событиях моей жизни. Я сейчас не помню тех эмоций, которые сопровождали меня, когда я добирался с вокзала домой. Я даже не помню, ехал ли я на трамвае или шел пешком, как проходил мимо нашей школы, как спускался вниз по Газетному. Мама с Инной жили еще у тети Мани — наша квартира была захвачена соседями. Но очень скоро был суд, буквально через несколько дней после моего приезда, и мы оказались у себя дома.
Помимо семьи тети Мани, в Ростове уже были тетя Рая, Лиза и Марк, Соколовские — тетя Рая (маленькая) с дочерью Софой, и дядя Лева со своей семьей. Все — по линии Либерманов. Ни один из папиных родственников ни к этому времени, ни позже в Ростов уже не вернулся. Шульгины уже получили официальное извещение о гибели Семы — он был расстрелян немцами. С непроходящим горем все трое прожили всю оставшуюся жизнь. С Левой его сестры, Маня и Сарра, прервали всякие отношения — они не могли простить ему жестокое, по их сведениям, отношение к их матери, моей бабушке. Я почему-то проявил солидарность с обвиняющей стороной и на этот раз к дяде Леве не пошел.
Встреч с друзьями в этот приезд у меня было немного. Я увиделся с несколькими девочками из нашего седьмого “Г” и с девочками из нашего госпиталя, который к этому времени уже покинул Сочи и был расформирован. Девочки за два-три года успели стать девушками. Я разыскал Галю - встреча была очень и очень желанной. Из друзей мне довелось увидеться только с Гришей Сатуновским. Остальные служили в армии или где-то учились. Но даже в одиночку ходить по родному городу, обновленному разлукой, страшными событиями и ожиданиями предстоящих обязательно хороших перемен, было приятно и волнительно. Наверно, и поэтому мне не захотелось уезжать из Ростова. Разузнав обо всех действующих ростовских вузах и не найдя ничего подходящего, я поехал в Новочеркасский Политехнический институт. Но и здесь, несмотря на почти ощущаемое мною присутствие дяди Саши — в НПИ начиналась его преподавательская и научная карьера — ничто меня не заинтересовало.
Прошло всего лишь несколько дней после моего приезда в Ростов, я только-только опять почувствовал себя ростовчанином, и вот я получаю Правительственную телеграмму. Текст телеграммы, мне кажется, я запомнил дословно: “Постановлением правительства Ваш институт переведен Ленинград немедленно выезжайте Ташкент”. Телеграмма не была неожиданностью, но ехать назад, в Ташкент, еще два раза преодолевать этот длинный путь, мне не хотелось. Я слишком мало побыл в Ростове, слишком короткой была встреча с родными местами, с мамой, чтобы так сразу взять и уехать. Но что делать? Пожить еще в Ростове, а потом ехать прямо в Ленинград? Я уже упоминал о существовавшем в то время положении, согласно которому проездные билеты можно было купить только при наличии пропуска. Но полученная телеграмма была основанием для получения пропуска только в Ташкент. И здесь моя голова выдала первое “рационализаторское” предложение: из текста телеграммы удалить последнее слово, “Ташкент”. В милиции мне мгновенно дали пропуск в Ленинград, — ну не в Ташкент же?
В Ростове я прожил с удовольствием еще недели две-три, рассчитывая на то, что за это время ташкентская братия вряд ли успеет собраться и доехать до Ленинграда. Прямого железнодорожного сообщения между Ростовом (Кавказом) и Ленинградом тогда еще не было, и я взял билет до Ленинграда, но плацкарту только до Москвы.
В Москве я оказался впервые. Москва для всех советских людей была (чуть было не сказал — и осталась) святым местом. Нетрудно себе представить, в каком ореоле появлялись передо мной Красная площадь, мавзолей Ленина, Москва-река, московские улицы и бульвары. Однако главной московской достопримечательностью была для меня семья моих родственников, Фрейзонов.
Жили они в Гагаринском переулке в двух проходных комнатах в коммунальной квартире. Дом их примыкал к огороженному высоким забором особняку Василия Сталина. Я их всех, Сусанну, Мосю и Вову, очень любил, и увидеть их всех в их доме было для меня большой радостью. Радость увеличилась, когда я узнал, что сейчас в Москве находится дядя Саша. Я его не видел много лет, лет пять-шесть. В сорок пятом ему только исполнилось пятьдесят, и выглядел он здоровым и энергичным. Большая бритая голова и либермановский большой нос придавали ему очень мужественный вид древнегреческих героев. Меня очень тепло встретили, подробно расспрашивали о ростовчанах, вспоминали о событиях военной поры. И кто-то, кажется Сусанна, сказал: “А зачем тебе, Юра, ехать в Ленинград? Оставайся в Москве. Что, здесь мало вузов?” И, действительно, что мне делать в Ленинграде? Город для меня чужой, других представлений о городе, кроме тех, что были взяты из картинок детских книжек Чуковского и эпизодов из фильма “Ленин в Октябре”, у меня не было. Правда, там живет мой дядя Саша с женой Раисой Федоровной — тетей Раей, но это несколько другое, как я себе априорно представлял, чем семья Сусанны.
И я решил сделать попытку. Для меня вариантов выбора института не существовало — только Московский Авиационный, МАИ. Однако родственники меня сразу же поставили на место — в МАИ, как и в другие привилегированные вузы Москвы, евреев теперь не принимают. Да, это было одно из первых проявлений послевоенного государственного антисемитизма. Разговор этот происходил в присутствии дяди Саши, и он неожиданно сказал: “А все же мы попытаемся”. И он попытался.
Саша занимал достаточно высокую должность Главного инженера союзного треста Севзапэлектромонтаж, был Председателем Всесоюзного научного и технического общества электриков ВНИТОЭ. Он был вхож в кабинеты высокого начальства, в том числе в кабинет министра Авиационной промышленности. И на моем заявлении с просьбой о переводе меня в МАИ появилась резолюция “Не возражаю”. Правда, я не помню, была ли подпись министра Шахурина или его заместителя, но документ был очень внушительным. (Я запомнил эту фамилию потому, что Саша говорил, что если потребуется, он пойдет к Шахурину, а также потому, что Шахурин впоследствии подвергся сталинским репрессиям.) Вечером того дня, когда он получил резолюцию, дядя Саша выехал в Ленинград, а на следующий день с утра я отправился в МАИ. “В МАИ я Вас не приму, но если хотите, Вы сможете продолжить учебу в МАТИ (Московский Авиационный Технологический институт)”, — заявил мне директор МАИ, фамилию его я забыл, но помню, что он был академиком.
Адрес Ленинградского института авиационного приборостроения — так назывался институт, в который влился основной состав студентов и преподавателей Ташкентского авиационного института, я знал, но с ленинградского Московского вокзала я поехал не в институт, а к дяде Саше. Он не очень сильно удивился моему появлению, и мне было предложено до устройства в общежитии пожить у них. Раиса Федоровна была тогда еще совсем молодой, в сентябре ей только исполнилось тридцать девять лет, красивой русской женщиной. Не думаю, что она очень мне обрадовалась, но внешне все было нормально. Наверно, на следующий же день я уже был в ЛИАПе.
