Вдруг «раздался глас», отнюдь не «свыше» (что вполне понятно: выше — чердак), а снизу (что тоже вполне естественно для подобных «ангелов»).
— Евфросиния Антоновна! Зайдите ко мне.
«Справедливости не просят, а требуют!»
И вот я опять в кабинете полковника. Самого полковника нет. Принимает меня майор. Со сдержанной и самодовольной улыбочкой, аккуратный и, я бы сказала, до какой-то степени привлекательный, он садится, предлагая сесть и мне.
— Ну, как настроеньице? — спрашивает он с елейной улыбочкой.
— Соответственное… — отвечаю я, пожимая плечами.
— А если сформулировать точнее?
— То, что является нормальным для человека, который ждет расправы.
— Так вы знаете?
— Знаю! А могла бы и не знать. Мало того, что меня не предупредили, но лишь после того как убедились, что я в шахте, куда всегда на работу иду первой, — вывесили порочащее меня объявление. И парторг туда же: сначала вызвал и обработал начальников, затем обошел раскомандировки и особо пригласил всех «явиться выразить свое негодование».
— И что же? Людям самим предоставляется делать выводы, но факты надо было сообщить и осветить.
— Но вряд ли естественным светом. Эти «факты» были сформулированы так: Керсновская вела переписку со всеми — вы понимаете? — всеми столицами Европы. И стали гадать: о чем?! О, она знает девять языков! Она умна! Это тоже, очевидно, преступление? Она — на все способна!
— Ну, чего нет, того никто не докажет.
— Положим, чаще бывает наоборот: легче доказать то, чего нет, чем опровергнуть ложь.
Аксель Мунте подействовал на меня значительно благотворнее, чем бром. Я даже беззаботно улыбнулась портрету Дзержинского. Затем взяла на себя инициативу в разговоре и повела речь о шахте, о работе, как будто нет у меня никаких забот и будто это не я двое суток не спала.
К щекотливому вопросу первым вернулся майор:
— Вы должны прийти пораньше, зайти в шахтком. Может, вам что-нибудь посоветуют… Кроме того, чтобы вас не искали…
— Меня? Искать? А что я, в прятки играю? И что они могут мне «посоветовать»? Это я могла бы им посоветовать не нападать из-за спины. Для того чтобы они поняли неблаговидность своего поведения, их следовало бы перевоспитать, но это не в моей компетенции. А в пять двадцать я буду там, где надо. И никому искать меня не придется.
На этом разговор закончился.
Уже на лестнице майор меня спросил, хотя в интонации чувствовался не вопрос, а, скорее, утверждение:
— Так завтра вы зайдете к нам?
— Зачем?
— Может быть, попросить о чем-либо…
— Сомневаюсь! Просить… Чего? Справедливости? Так справедливости не просят, а требуют… если есть, от кого ее ожидать. А просят лишь о милости и снисхождении.
— Все же вы, наверное, зайдете.
— Если вы прикажете. А по своей инициативе — нет.
Яркий, солнечный апрельский день. Время — 17.15. Пять минут до открытия собрания. Обычно собрать людей нелегко. В ход пускаются приманки: буфет с пивом, даровое кино и прочее. И то люди тянутся, тянутся… И открывается собрание, если ему вообще суждено открыться, с большим опозданием.
Но на сей раз — нет. Время еще не вышло, а места уже все заняты.
Чувствую себя неважно: во рту сухо, и губы будто бумагой обклеены. Боюсь, кабы голос не изменил. Настроение, однако, приподнятое: предстоит борьба, а в борьбе я не сдаюсь. Плохо, что, кроме шоколада, я ничего не ела. Выпила только кружку горького черного кофе.
Вхожу в переполненный зал и останавливаюсь: сесть некуда!
Пока происходит процедура «избрания» президиума, оглядываю зал. Не людей (вижу пятна вместо лиц), а помещение.
Сколько здесь в новогоднюю ночь было развешено моих картин! С какой любовью я их рисовала — «на добрую память» моей шахте!
…Постепенно настраиваюсь на боевой лад. И наступает спокойствие.
Какой-то вихрастый паренек уступает мне место в первом ряду, прямо против трибуны, и сам садится на пол у моих ног. Рядом с ним — татарчонок (они вдвоем сидели на одном месте). Оба паренька не наши: не шахтеры, а рудари. Это видно по въевшейся в кожу каменной пыли.
Полковник в своем репертуаре
Председательствует бригадир участка коммунистического труда Скипор (в школе таких обычно называют «шестиухая чабря»). Слово дают обвинителю — полковнику Кошкину:
— Тридцать пять минут и десять минут на вопросы. Хватит?
Тот кивает головой. В зале — тихий ропот, вроде пения с закрытым ртом.
Что можно сказать о выступлении полковника? Говорит он как можно было ожидать. Сначала — наша счастливая действительность: успехи во всем, особенно в строительстве; заслуги партии и ее мудрое руководство. Затем переходит к делу:
— Но не всем эти наши успехи по душе. Есть элементы, враждебные нашему строю. Они обезврежены, но злобу свою скрыть не могут, и она время от времени прорывается наружу. К таким отщепенцам принадлежит Керсновская, которую вы призваны осудить. Вот факт. Вы знаете, как партия и правительство заботятся о здоровье населения, в частности женщин. Забота эта проявляется в том, чтобы женщины не работали на тяжелых и вредных работах, например в шахтах. (В зале ворчание.) И вот здесь, на собрании, эта самая Керсновская выступила с заявлением, что эта забота маскирует желание вытеснить женщин с высокооплачиваемых должностей, ограничив их деятельность половой тряпкой и помойным ведром! (В зале ворчание, возгласы отрывистые, вполголоса: «А разве не так?») Или другое: вы знаете, что денежно-вещевая лотерея имеет целью отнюдь не азарт, как это пытается изобразить Керсновская, а жилищное строительство. Пятьдесят процентов идет на выигрыши, пятьдесят — на строительство. Может быть, сама Керсновская живет в квартире, построенной на эти деньги! А между тем, получив билеты первой лотереи, она их разорвала под тем предлогом, что их навязывали силой. Она, видите ли, «не переносит принуждения участвовать в азартной игре»! (Шум, возгласы: «Действительно принуждали!», «Может быть, она хотела „Волгу“ выиграть?», «Но ведь деньги-то она дала!») А в декабре она нарисовала на боевом листке Геббельса со свастикой — той отвратительной эмблемой, вокруг которой группируются все реваншисты, как, например, в настоящее время в Западной Германии. Но мало того, она умышленно извращает факты и осмеливается критиковать, притом в очень едкой, пасквильной форме, директивы XXI партсъезда. Вот письмо, которое она написала по этому поводу. К счастью, оно попалось на глаза комсомольцу, который свято выполнял свой долг и переслал его нам. Вот, например, с чего оно начинается: «Промойте свои очки хлорной известью, так как писала я это письмо, болея гриппом, — тем китайским гриппом, который мы получили в обмен на нашу полноценную пшеницу!» (Смех.) Как, наш могучий союзник, социалистический Китай, снабжает нас гриппом?! (Смех усиливается.) Или вот дальше. Она слышала по радио историческую речь Никиты Сергеевича Хрущева и, вместо того чтобы проникнуться восторгом перед картиной развернутого строительства коммунизма, позволила себе извратить все факты. Читаю: «Пять с половиной часов длилась эта речь. И пять с половиной часов на мою бедную голову лился непрерывный поток тонн, миллионов кубометров, гектаров, киловатт-часов, процентов и прочего, пока температура не поднялась у меня до сорока градусов, все в голове перемешалось и я так и не запомнила, сколько тонн расплавленного чугуна будет выдоено от каждой фуражной коровы…» (Смех.) Этого довольно… (Возгласы: «Просим, просим!» Полковник вновь нехотя берет письмо.) «Не могу припомнить, сколько силоса будет заложено на каждого студента, сколько „деловых поросят“ будет получено от каждой племенной доярки; помню лишь, что с одной птицефермы будет получено примерно двадцать пять миллионов киловатт-часов…» (Смех усиливается.)
