скрипка мастерски разыгрывают партию двух следователей – доброго и злого. Чекист добрый. И вправду, времена, во всяком случае, для нэпманов еще вполне вегетарианские, их редко расстреливают, сплошь и рядом даже не сажают. Если они соглашаются на добровольную сдачу всей валюты, её по официальному курсу обменивают на облигации государственного займа, которые везде принимают наравне с обычными деньгами.
Чекист и склоняет их к этому – все отдать и спокойно идти по домам. Только если они будут упорствовать, только если покажут себя ярыми врагами советской власти, революция и расправится с ними как с врагами. В общем, чекист не хочет им зла – другое дело скрипка. Скрипка безжалостна, она не знает ни милости, ни снисхождения, для скрипки им уже нет места на земле, она приговорила их и теперь хоронит заживо.
Уже при первых её звуках все стихает. Потом начинается какое-то невероятное возбуждение. Временное задержание – почти арест, тревога, страх за будущее, за детей усугубляют напряжение, и скоро в зале делаются слышны всхлипывания. То тут, то там раздаются истеричные возгласы и нечленораздельные выкрики, рыдания. Не прошло и получаса, как плач делается почти всеобщим.
Похоже, женщины в том же состоянии, в каком были в американском городе Салеме во время известных тамошних процессов ведьм. Вцепившись в руки мужей побелевшими от напряжения пальцами, они все пытаются заглянуть им в глаза, увидеть, найти там, что и те согласны все отдать, лишь бы прекратить эти нескончаемые скорбные рыдания скрипки. Скрипки, прощающейся с ними всеми и с каждым из них отдельно, скрипки, которой – это уже ясно – хватит сил каждого из них отпеть, похоронить и помянуть. И вот, когда Шрейдер видит, что сопротивление сломлено, что нэпманы готовы на все, только бы скрипка замолчала, он, будто завершая аккорд, дает знак подсадным уткам. Те, крича на весь зал, что советская власть права, бегут к сцене, где на столике уже лежит аккуратная стопка типовых договоров обмена валюты на облигации государственного займа. Будто боясь опоздать, следом за стукачами бросаются и остальные.
Вот такая была эстетика и такая этика.
О сырьевых и несырьевых странах
(Письмо Александру Эткинду)
Дорогой Саша,
здесь, на Родосе, прочитал Вашу книгу «Внутренняя колонизация» и, совершенно ошалев от изоляции и правки своего «Гоголя», решил изложить Вам, как понимаю специфику (истории, экономики, представлений о мире и своей собственной судьбе, назначении) стран, которые принято называть сырьевыми. В первую очередь, конечно, России – она нам обоим ближе.
Первое уточнение – не нефтяных, а именно сырьевых. Если нужда в нефти временна и преходяща (вкусы и потребности человека изменчивы), сто пятьдесят лет назад она мало кого занимала, то второе – вечно, так сказать, имманентно тебе присуще; ведь сырье (всех видов и оттенков) рассеяно по миру сравнительно равномерно, и, значит, чем больше твоя территория, еще важнее – чем больше этой самой территории приходится у тебя на одну человеческую душу, тем лучше ты в этом мире устроен. Оттого Россия напоминает мне этакого лорда-латифундиста, решительно оберегающего свои поместья, а западные и во всех смыслах куда более производительные страны – эффективных, но малоземельных фермеров. Последнее – территория – будет в том, что пойдет дальше, играть существенную роль.
Разговор о сырье начну с того, что хорошо известно: средневековая Русь долгое время все, ей необходимое за границей – от людей до товаров – покупала за меха, «мягкую рухлядь» (теми же соболями она на Востоке поддерживала православную веру). Но куда раньше, во времена неолита, тоже с Урала очень хороший обсидиан, из которого делали каменные ножи и скребки, в немалых количествах везли в Приднепровье, на нынешнюю Украину; а в XVIII веке все тот же Урал больше денег, чем мехами, давал стране своими недавно построенными чугунолитейными заводами.
Чтобы закончить с соболями, скажу, что в 1572 году Иван Грозный был главным кандидатом на оказавшийся тогда вакантным польский престол. Оставалось щедрыми дарами склонить на свою сторону колеблющихся магнатов и шляхту (Посольский приказ всячески это советовал), но Грозный так был уверен в своем избрании, что пожалел казны. Можно только гадать, как бы сложилась история России, если бы она и Польша были объединены на два века раньше, то есть до и без Ливонской войны и Смуты, и не военной силой и жестокими разделами, а на манер Англии и Шотландии – династической унией. Вещью в те времена вполне обычной и во всех смыслах политесной. Речь здесь, как понятно, не об альтернативной истории, а о вполне прагматической возможности маневра, свободе рук, которая у тебя, так уж сложилось, сейчас есть, а у другой страны её нет и взяться ей неоткуда.
То же, но несколько с другой стороны. Возможно, это связано с удобством счета (или вообще с его возможностью), но в современном мире богатство, а следом – и силу страны как-то ненароком приравнивают к валовому внутреннему продукту (ВВП), что, на мой взгляд, имеет слабое отношение к действительности. Ведь всякому ясно, что твоя жизнь лишь отчасти связана с тем, что ты зарабатываешь и каждый месяц в клюве приносишь домой (твой личный ВВП) – в неменьшей степени она зависит от того, что ты унаследовал, на чем сидишь и чем владеешь. Речь опять же о земле, то есть о старом, испокон века принадлежащем твоей семье богатстве, которое мало подвержено перипетиям современной политики.
Собственно, и само государство (как понятно – любое, без исключения) стоит на законе о майорате, и это переходящее от одного поколения к другому неотчуждаемое богатство в несчетное число раз больше, чем наш переменный ежегодный доход. Поэтому и без специальных методик, просто на глазок, ясно, что Россия – её земля и все, что есть в этой земле; моря окрест и все, что есть в этих морях; и даже воздух над ней, – несмотря на нашу очевидную отсталость, в нормальных, общепринятых деньгах стоит на базаре куда больше, чем Германия с её передовой промышленностью и высокотоварным сельским хозяйством.
Причем эта оценка не только чисто экономическая, она на равных и военная – во много раз увеличивающая сухопутный, военно-воздушный и военно-морской потениал страны. Отсюда и характер наших последних войн от Наполеона до Гитлера – заманить врага вглубь страны, её пространства и, измотав до последней степени, нанести поражение (я говорю не о стратегических планах, а о том, как дело в реальности обстояло). Игнорируя все это, мы мало что поймем. В частности, не ответим, как и в других отношениях напоминая этакий огромный феодальный манор – низкотоварный и малодоходный реликт ушедшей эпохи, – мы столь долго и столь успешно сопротивляемся побеждающему
