Он переходил поле, опять вступал в лес, в его тишину, бродил по вырубкам, слюдяным от измороси, а потом выходил в липовый сад, в пролете которого стоял старый помещичий дом. Дом, уютный, с широким балконом, был по-осеннему печален. Хозяин, тот самый сенатор, о котором рассказывал на охоте Иван Николаевич Вьюгин, наезжал очень редко. Но в доме не чувствовалось никаких следов покинутости и запустения: дымились трубы, пахло краской, теплом конюшни, свежестью соломы, укутывавшей яблони в саду.
Исаак Ильич, как художник, не мог не любоваться сквозящей в облетевших липах старой усадьбой, но твердо знал, что, если бы попробовал написать ее, получилась бы в лучшем случае только хорошая копия. Этот чуждый мир совершенно не трогал сердца. Зато как хорошо стучало его сердце, когда он, опять пробираясь опушками, видел где-нибудь в долине ветхий голубец над лесным родником, одинокого странника на дороге, первый деревенский огонек в глухих-глухих осенних сумерках! «Как же я люблю эту простонародную Россию!» - радостно и гордо думал он.
Заморозок, такой крепкий, что на Волге, у берегов, сразу пошли тонкие ледяные насечки, пал неожиданно - на глазах художника, когда он однажды вот так возвращался с охоты. Сумеречная мгла стала вдруг редеть, открывать простор поля, лесные вершины, слабую зарю - и оттуда потянуло резким холодом, знобящим морозом. Широкая столбовая дорога сразу подсохла, налилась твердой звучностью камня. Листья шуршали под ногой упруго и твердо, будто пробочный пастил. Над полями встала огромная, красная луна. Вечер наступал дикий, волчий, предзимний.
Город в этот сумеречный час казался совсем пустым - только один Исаак Ильич проходил со своей Вестой по одиноким, замороженным улицам, светлым от луны и оконных огней. Во дворах, заслышав шаги, буйно рвались, жадно захлебывались лаем встревоженные собаки. Уже играла, торопливо обегая город, сторожевая колотушка. Высоко, необъятным светящимся куполом, уходила в небо Соборная гора, где в лунные летние ночи бродил художник. Как далеко все это было теперь! Так же, только чище и выше, не огибая, а пересекая небо, плыла луна, но в блеске ее ощущалась застылость, мертвенность, прощальная грусть. Радужная трава шуршала жестко, тоскую как надмогильный венок. Редкие листья, звеневшие от ветра, вспыхивали под луной свечными огоньками. В аллеях дуло со всех сторон. На Волге катилась и шумела мед волна. С криком, огромными стаями, кружились галки и вороны. Холод, румянцем обжигавший щеки художника, входил в пего великолепной бодростью. Он вместе с тем обострял чувство глубокой, сейчас какой-то трогательно-домашней близости к Софье Петровне. Никогда, кажется, не думал он о ней с такой благодарной теплотой, как в эти глухие осенние вечера... И, спускаясь с горы, он быстро, наискось, побежал вперегонки с Вестой по лунному откосу. Луна, еще быстрее, диском летела в беспредельность морозной пустоты.
Софья Петровна встретила его у калитки. Чуть простуженная (оттого не ходившая в последнее время на охоту), она куталась в нарядную шаль, по-девически постукивала высокими ботинками. Выражение ее лица было милое, теплое, счастливое.
- Вот дурная! - сказала она тихо. - Ждала вас, как институтка, как девочка.
- А если бы вы видели, как я спешил домой, - улыбнулся Исаак Ильич. - Мы с Вестой сейчас даже гонки устроили.
Слово «домой» взволновало чуткую Софью Петровну до чрезвычайности. Оно своей искренностью еще раз подтверждало привязанность к ней художника и одновременно глубокой болью отзывалось в сердце, разрушая их домашность: сейчас, с холодом и ветром, срок отъезда приблизился уже вплотную.
- Скорее, скорее домой, - сказал Исаак Ильич, осторожно беря Софью Петровну за плечи. - Видите, как здесь дует. Вы у меня совсем можете простудиться.
«У меня...» - все с той же радостью и болью подумала Софья Петровна, покорно идя к двери. Как хороши после холода тепло мирных, обжитых компат, вкус и запах кушаний, подогретого вина, гостеприимство самовара, долгая дружеская беседа!
Сидели в комнате Софьи Петровны. К чаю пригласили хозяев. Старушка Евлампия Марковна степенно, по-старинному, держала дымившееся блюдце всеми пятью пальцами, бережно поддерживала правую руку левой. Ефим Корнилыч с удовольствием подливал в чай ром.
В коридоре, где после чая затопили печь, висели отхолодевшее ружье, патронташ, несколько вальдшнепов. Все это - и пламя в печке, и дичь, и ветер за окном - снова напоминало Софье Петровне ее мечты о лесных скитаниях, о каком-то небывалом тепле и счастье, которые томили ее всю жизнь.
Ока с охотничьим волнением осматривала вальдшнепов.
- Какие все-таки ни с чем не сравнимые птицы. Совсем священные египетские ибисы в миниатюре.
- Чудесные птицы! - отозвался Исаак Ильич. - Для меня они с детства соединены со всем тем самым лучшим, что есть в русском лесу, - с весенним, апрельским закатом, с тихим осенним деньком. Не могу спокойно смотреть даже на чучело этой птицы... увидишь его где-нибудь в охотничьем магазине - и стоишь смотришь, видишь и вспоминаешь... Я уже писал и когда-нибудь напишу еще раз картину весенней тяги. Он вслушался в шум ветра.
- Ветер и мороз двинут сегодня вальдшнепов в отлет. Они полетят за уходящим теплом - в Крым, в Сочи, в Малую Азию. Таинственная и непонятная вещь: никто из охотников и натуралистов никогда не видел их пролета...
Софья Петровна опустилась в низкое «бабушкино» кресло, поближе подвинула его к огню. Исаак Ильич сел около нее на пол.
Она посмотрела на него долгим, тихим взглядом.
- Пора и нам в отлет. Хорошо бы, конечно, быть как птицы небесные - лететь, куда несут крылья, но, но...
Софья Петровна, оборвав, принужденно засмеялась и спросила уже деловито:
- Когда вы думаете ехать?
- Хотя бы послезавтра.
- Очень удобно. - Софья Петровна заговорила таинственно, приглушенно: - Знаете, сегодня мне снова удалось встретиться с Еленой Григорьевной. Бедняжка совсем измучилась от дум. Но ехать решила бесповоротно. Как вы все-таки относитесь к ее отъезду?
- Одобрительно, конечно, хотя несколько и опасаюсь, что купеческой сабинянке трудно будет приспособиться к новым условиям. Ей придется столкнуться с целым рядом всяческих неожиданностей.
Софья Петровна махнула рукой:
- Ничего, она женщина, видимо, мужественная. Я помогу ей. Притом самый факт бегства из домостроевского лена - замечательный. Я покажу ее литераторам как живую героиню романа. Не покорность, а протест!
- Вы правы. Случай примечательный. - Художник подумал. - А как решили осуществить бегство?
- Все предусмотрено. Опять помогает счастливая случайность. Именно послезавтра ее законный властелин уезжает на несколько дней в соседнее село, на конную ярмарку. Наш пароход уходит в одиннадцать вечера. Часа за три-четыре, в темноте, Лена поедет на лошади - уже найден возчик - на пристань Семихолмье, - помните, где летом продавали землянику и цветы? - и присоединится к нам. Поезд в Москву уходит в четыре утра. Как говорится, с корабля на бал. Неплохо придумано?
