жизни, но не сразу, а с постепенной методичностью доведения задуманного до логического конца, то есть физической смерти, когда не нужны будут ни фамилия, ни имя, ни номер.
Подсознательно пришли к выводу, что основное сейчас для нас — это ВЫЖИТЬ, во что бы то ни стало — ВЫЖИТЬ, приспособившись к создавшейся обстановке и подавив в себе всё, что мешает сегодня жить. Сопротивляться, бороться за ЖИЗНЬ!
Для чего жить, — не вызывало никаких сомнений. Это было вполне ясно, в этом же тайна бытия человеческого, а вот как выжить, не растерять себя — это было ещё загадкой, этому нужно было ещё научиться.
И мы стали учиться. Из малых, беспомощных детей мы постепенно превращались в зрелых, мужественных и, без бахвальства, сильных людей.
Не крепко ли сказано? И прилично ли говорить так о себе?
А почему бы и нет?! Однако, признаюсь, что эти мысли о зрелости и мужественности пришли мне в голову не тогда, а гораздо позже, и подсказаны были моими товарищами и друзьями уже после возвращения в Москву. Это утвердилось во мне только в 1955-м году, когда при всех встречах задавали одни и те же вопросы:
— Неужели ты был в заключении восемнадцать лет?
— Где ты взял столько сил?
— Что тебе помогало жить и победить смерть?
А я отвечал:
— Борьба, товарищи, упорная борьба за жизнь во что бы то ни стало! И действительно, это так. Нас окрыляли тогда мысли, что случившееся не может длиться вечно. Ведь за стенами тюрьмы остались товарищи, родные, друзья, которые не потеряли веры в нас, которые должны чувствовать неправомерность совершаемого. Ведь там остался народ, партия, которые не оставят нас и рано или поздно придут на помощь.
Да, что-то сейчас неладно, никто ещё не понимает творящегося, не понимает, во имя чего всё это делается, но не вечно же всё это останется секретом для людей и не будет распознанным. Того ведь, что творится, надолго не спрятать, не скрыть от людей. Так думали мы и этим жили.
И вот уже камера с шестью кроватями, с окном, прикрытым деревянным щитом, парашей, столом, лампочкой, волчком, не кажутся нам такими страшными, как казалось ещё вчера. И всё, что даёт жизнь человеку, уже не казалось недосягаемым — только бы выжить! И мы снова верим в жизнь. Она нужна не только нам, она нужна всем, кто живёт верой в справедливость и великую ПРАВДУ!
Мы начинаем понимать, что без НАРОДА и ПАРТИИ он, великий и гениальный вождь, утеряет свою силу, своё могущество, притягательность, своё величие. Ведь мы же сами его создали. Ведь нашими же руками, нашим мозгом, нашей фанатичной верой он стоит над нами. Но ведь он и подотчётен перед народом, создавшим его!
Так ли это? Да, так и не иначе! Но никто раньше над этим не задумывался, было ни к чему, да и не было достаточного повода. А вот такие мысли начали беспокоить нас, да и только ли нас?!.
Если это дело его рук, даже если он только знает об этом и мирится, то и этого достаточно, чтобы усомниться в его гениальности, в его величии. Этого достаточно, чтобы низвести его до рядового и к тому же тяжело больного человека. И должно прийти время, когда ему об этом скажут.
Нет-нет! Так говорить о Сталине нельзя, да не только говорить, нельзя даже думать, это ведь кощунство, бред больного воображения! Ведь он сейчас окружён злыми и жестокими людьми. Это его окружение творит беззакония, они от него это скрывают, прикрываясь красивыми фразами и лозунгами об обострении классовой борьбы, а он слишком верит им. Они же пользуются его доверием и безнаказанно творят беззакония.
Но ведь чаша терпения уже наполнена до краёв! Неизбежен взрыв, естественный, даже без специальной подготовки. И мы не должны быть в стороне, мы обязаны помочь ему всем, чем только можем.
И мы опять и опять стали взывать к нему. Сотни, тысячи, миллионы страстных писем направлены в его адрес. Только бы они попали к нему!
— Неужели тебе непонятно, что ты окружил себя людьми корыстными, мелкими, подчас недалёкими, но страшными своей неистребимой злобой.
— Ты даёшь им повод претендовать на исключительное право творить грязными руками историю.
— Ты веришь тем, кто, пользуясь твоим доверием и именем, творит самые чудовищные преступления, каких ещё не знал мир за всю историю развития человечества.
Неужели ты не можешь понять, что природная тупость злых людей, потерявших облик человека, спекулирующих твоим именем, наносит непоправимый вред нашей стране и тебе лично? Пойми, что они останутся в тени в час ответа за всё, сделанное ими. А этот час настанет. Рано или поздно. Мы уверены, что ты не соучастник тех, кто выносит свои необоснованные и чудовищные приговоры целым спискам людей, так необходимых нашей стране, ведь ты не причастен к тем, кто опутал страну колючей проволокой. Кто миллионы людей превратил во врагов народа, шпионов, диверсантов, террористов.
На тридцать два заявления на имя Сталина, Калинина, Молотова, Особого Совещания, мною был получен стандартный, типографским путём отпечатанный ответ от прокурора по спецделам города Москвы: «оснований для пересмотра вашего дела нет».
О количествах подобных ответов можно судить даже по одному тому, что на всех этих извещениях вместо подписи прокурора — его факсимиле.
Многие сотни тысяч таких ответов получили люди в тюрьмах и лагерях. А скольким вообще не ответили?!.
Итак, ни одно заявление не попадает по назначению. Ни Сталину, ни Калинину, ни Молотову их не дают. Это ещё больше укрепляет наши мысли, что Сталин ничего не знает и всё делается без него и помимо его воли.
Все эти мысли — плод бессонных ночей и тяжёлых как ртуть дум, которые навеяны под еле слышные в ночной тишине шаги надзирателя по ковровым дорожкам коридора, под ночные шорохи тюрьмы, тяжёлые вздохи и стоны людей камеры № 345-а.
Отними эту веру у людей — и ты увидишь камеру, наполненную беспомощными, бессильными в своей тоске и безысходности тенями, ты увидишь подобие людей.
Безграничная вера в вождя и учителя, в его мудрость и непогрешимость, вера в необходимость во что бы то ни стало сохранить жизнь, крепнет и толкает нас на дела, сыгравшие решающую роль в нашей жизни. Эта вера привела к ежедневной утренней гимнастике, правда, у зловонной параши, удачно для нас поставленной в углу камеры и не попадающей в поле зрения надзирателя. А вот если бы он заметил это, то немедленно водворил бы в карцер, что убило бы
