Пытаясь объяснить читателю, кем на самом деле был Вильсон, экономист Кейнс использовал те же риторические средства, что пригодились дипломату Буллиту и психоаналитику Фрейду. Свой ключ к президенту Кейнс тоже находил в пресвитерианстве: «Его мысли и его темперамент были такими, какие свойственны теологу, не интеллектуалу» (Вильсон не понял бы, наверно, самого этого различения). «У нас в Англии и Шотландии теперь мало таких экземпляров, – с насмешкой писал Кейнс, – но в Америке они есть, и в демократической борьбе они получают власть, какую в Европе получить не смогли бы» [77]. Еще и Фрейд, и Кейнс сравнивали Вильсона с Дон Кихотом. Фрейд предпочитал Мефистофеля, который в противоположность Дон Кихоту не хочет добра, но его совершает; неспроста, конечно, оба эти любимые им образы, Дон Кихот и Мефистофель, наделены интересной для аналитика способностью отрицать реальность того, что они на деле совершали: один – реальность добра, другой – реальность зла.
Как и пуританская Америка XIX века, Вильсон был «защищен от реальности» редким сочетанием религиозной веры, экономического успеха и культурной изоляции; поэтому столкновение с ужасной реальностью Европы, которое принесла война, оказалось столь мучительным. Понять эту проблему вновь поможет образ Гэтсби – провинциального ветерана мировой войны, который не может вернуться в мирную жизнь, хранит верность довоенной любви, тратит деньги вместо того, чтобы вкладывать их в дело, и совсем не способен к дружбе. Веря в свои попранные войной идеалы, Вильсон, Гэтсби и другие американцы отказывались жить новой жизнью ХХ века; чтоб научить выживших, мировой войны оказалось недостаточно, понадобилась депрессия. Но, конечно, «благодаря своей преданности наследству Уиклифа, Кальвина и Уэсли», провинциальная и фундаменталистская Америка пережила не одну депрессию и не одну мировую войну.
Через несколько лет Буллит, имевший дар видеть талант в людях, возьмет с собой в Москву Джорджа Кеннана, а тот с его помощью вырастет в выдающегося дипломата. Кеннан тоже рос пресвитерианцем, но стал агностиком. Всю жизнь его, сначала неудачника, а потом крупного государственного деятеля, мучили проблемы морального выбора: «Может быть, я обрету религию. Может быть, я первый раз в жизни влюблюсь. Или может быть, меня четвертуют на колесе, как это случилось с Хемингуэем и другими экспатами» (Кеннан наверняка имел в виду любимого им Фицджеральда). В 1931 году, когда Фрейд с Буллитом обсуждали в Вене рукопись своей книги о президенте-пуританине, Кеннан служил стажером Госдепартамента в Риге, учил там русский язык и подружился с Владимиром Кожевниковым, гомосексуалистом и любителем кокаина. Из Риги Кеннан писал сестре: «Мои пуританские корни безжалостно восстают против непуританских влияний нескольких последних лет». Он продолжает с уверенностью, может быть обманчивой, и почему-то в третьем лице: «…длительная и интимная связь с дьяволом не в кеннановском характере». Тем летом он влюбился, через несколько месяцев женился, и прожил с женой 73 года. Посмертная биография Кеннана, написанная отчасти с его слов, в подзаголовке называется «Американская жизнь»; но в молодости он, неявно ссылаясь на «Фауста», писал, что его биография должна была бы называться так: «Рассказ о человеке, который пытался продать свою душу, но не смог» [78]. И даже о больших политических вопросах его профессиональной области он продолжал рассуждать в терминах Провидения: «В вызове Кремля вдумчивый наблюдатель российско-американских отношений не найдет причины для недовольства. Он скорее будет испытывать благодарность к Провидению за то, что оно обеспечило американский народ этим тяжким вызовом» [79].
У Фрейда и Буллита, как и у Вебера – только в противоположном направлении, – религиозно-культурная традиция играет центральную роль в толковании политического. Буллит был воспитан в епископальной вере, сравнительно близкой католичеству, всю жизнь дружил с католиками и, по слухам, перед смертью думал о католическом причастии. Читал он Вебера или нет, проблемы радикального протестантизма не близки ему. Не особо существенны они и для Фрейда; может быть, он читал или слышал о том, как гейдельбергский социолог, страдавший депрессией, объяснял дух капитализма, но он не ссылался на Вебера в размышлениях о судьбах цивилизации. В их конструкции Вильсон становится воплощением той женственной, недееспособной Америки, которая «на всем протяжении 19-го столетия была защищена от реальности» радикальным протестантизмом, тут чувствуется подавленное восстание Буллита, которое обычно маскировалось его патриотизмом, а теперь подкрепилось анти-американизмом Фрейда. Идентификацией героя с Христом объясняется вся карьера президента – его честолюбивая энергия (он спаситель человечества), его ссоры с ближайшими сотрудниками (апостол отвергается как Иуда) и наконец, Лига Наций.
В романе Буллита «Это не сделано» можно различить эмоциональное ядро этих идей. На протяжении всего романа его герой, журналист и дипломат Корси страдает от неудовлетворенности, неясной ни ему самому, ни читателю. Двигаясь от удаче к удаче, этот герой умен, добродетелен, верен жене и друзьям, по мере сил заботится о своей газете и своем городе. Но вот он теряет сына на Первой мировой войне; ему изменяет никогда, похоже, не любившая его жена; он теряет газету и близок к разорению; переехав в Вашингтон служить в контрразведке при администрации Вильсона, он обнаруживает там сборище предателей и идиотов. Корси желает добра, но хотя он не совершает зла, на добро он тоже не способен. Чего-то ему не хватает – динамизма? демонизма?
«То, что Вильсон отождествлял себя с Христом, оказало влияние на его действия в решающие моменты его жизни. В Париже, на мирной конференции, он страшился последствий борьбы. Он подчинился, а затем провозгласил, что победил. […] Не следует забывать, что Спаситель, с которым Вильсон отождествлял себя, спас мир полнейшим подчинением воле своего отца» [80]. Вильсон подчинялся своему отцу, пастору, но мир не спас; напротив, он достиг «прямой противоположности того, чего хотел», – писал Фрейд в предисловии к этой книге. Пользуясь знаменитой фразой Гете, Фрейд утверждает, что Вильсон показал себя «прямой противоположностью той силы, которая “всегда желает зла и всегда творит добро”», – иными словами, противоположностью Мефистофеля. «Бессознательно» идентифицируясь с Богом, Вильсон часто облекал своих оппонентов, таких как сам Буллит, «в наряд сатаны» [81].
Неспроста Фрейд поместил эту важную реплику в собственное предисловие к книге, a не в совместный с Буллитом текст. Возможно, он увидел тогда своим аналитическим зрением, что если Вильсон «бессознательно» идентифицировал себя с Христом, то Буллит – бессознательно или скорее сознательно – идентифицировался с Мефистофелем. Многолетняя эпопея с отказом Фрейда уезжать из оккупированной нацистами Вены, его запоздалым согласием и фактическим отъездом разворачивалась параллельно с работой соавторов над книгой о Вильсоне. Нет сомнений, что эта тема – необходимость эмиграции, нерешительность Фрейда, его отрицание опасности – много раз обсуждалась соавторами; более того, эта центральная тема была, как мы видели, связана с совместной работой над книгой и с согласием Фрейда на ее публикацию. Может быть, искушая Фрейда эмиграцией, Буллит говорил с Фрейдом так, как Мефистофель с Фаустом – и, в конце концов признал Фрейд, совершил добро?
